10

Бизонтен помог Мари взобраться в повозку, потом сказал, понизив голос:

— Я пойду на лошадей взгляну. Не беспокойтесь обо мне. Я сам задерну парусину, когда вернусь.

Мари опустила парусину, но веревками ее не закрепила, и подмастерье очутился один среди этого тревожного света, но ему по душе было таинственное сияние ночи.

Он прислушался. Ничего, только завывание ветра да кое-где громкий храп, доносящийся из повозок. Он зашагал, желая оглядеть весь строй обоза, и убедился, что свет у эшевена потух. Глубоко вздохнув, он бесшумно подошел к повозке толстяка Мане. Тут он постоял с минуту, надеясь умерить биение вдруг бурно заколотившегося сердца. Все так же осторожно, стараясь не производить шума, он распутал передние завязки парусины. Насквозь промерзшая ткань и одеревеневшие веревки поддавались с трудом, с противным звуком, казалось, звук этот гулко и страшно заполнил всю бескрайность ночи. Несколько раз он останавливался, наконец ему удалось отодвинуть край парусины, но в повозку он не влез, только голову просунул внутрь и тихо окликнул:

— Мане… Мане.

Мане тут же отозвался на зов и проворчал:

— Чего тебе надо, сила нечистая?

— Заткни пасть, это я, Бизонтен.

— Чего тебе от меня нужно?

— Поговорить с тобой нужно, только шуму не подымай.

Он стал карабкаться на повозку, но едва только поставил ногу на оглоблю, как дерево хрустнуло, и казалось, треск этот пронизал все ущелье. Толстяк, очевидно, забился в самую глубину повозки, так что голос его доходил до Бизонтена будто издалека. Ясно, обложился кругом соломой, настоящее укрепление устроил, лишь бы схорониться от холода.

— Попробуй только тронь. Орать буду, — прохрипел Мане.

Бизонтен еле слышно усмехнулся.

— Ори, созывай тех, кто намерен тебя вздернуть.

— Не пори чушь…

Но голос его дрогнул. Бизонтен разгреб солому, продвинулся вперед и опустился на колени рядом с толстяком. Глаза его постепенно привыкали к темноте, и, когда Мане шевелился, он уже различал кое-где пятна посветлее.

— А теперь слушай меня, — спокойно произнес подмастерье. — Я лично ни к кому ненависти не питаю. Даже вот к такому бурдюку, как ты. И потом, я не желаю, чтобы среди нас началась свара…

Толстяк ворчливо перебил его:

— Обрыдли мне твои нравоучения. Если ты ради них меня разбудил…

От этой едва различимой в темноте груды шел застойный запах алкоголя. Бизонтена чуть не стошнило, и ему неудержимо захотелось плюнуть в морду этому пьянчуге и уйти прочь. Но он сдержался и продолжал:

— Нет у меня времени с тобой болтать. Читать нравоучения такому слизняку, нет уж, увольте… Слушай меня. Я сейчас от эшевена иду. Ему конец приходит.

— Зря ты языком болтаешь!

— Не будем спорить, Мане. Эшевен сказал мне, что против тебя ничего не имеет. Говорит, что это был несчастный случай. А меня он просил, чтобы я помешал другим расправиться с тобой.

— Другим…

Голос Мане прервался, будто его душили рыдания.

— Ты сам отлично знаешь, что карой тебе будет петля.

— Ты им запретишь…

На сей раз его прервал Бизонтен:

— Не думаю, чтобы мне это удалось. Вот поэтому-то я и советую тебе: уходи отсюда.

Мане отозвался не сразу. С минуту он размышлял, потом спросил:

— Вот прямо теперь?

— Да, теперь же. Ты нас на целую ночь обгонишь, и мы тебя не сумеем догнать.

— Но они же услышат, как я буду коней запрягать, как отъеду с повозкой. Это же глупо.

Бизонтен сдержался — ему хотелось рассмеяться.

— Дурень! Повозку здесь оставишь. Возьми свою лошадь и потихоньку объедешь повозки сзади.

— Я же, черт тебя побери, от холода сдохну.

— Мерзнуть на лошади, когда есть еще какой-то шанс спастись, или мерзнуть в петле — на твоем месте я предпочел бы лошадь.

Мане снова погрузился в молчание, потом заговорил о том, что у него еще имеется целая бутыль спиртного и, может, ему удастся с ее помощью умаслить других.

— Твою бутыль они отлично разопьют после того, как отправят тебя на тот свет.

Бизонтену стало невмочь слушать этого толстяка, которого от страха прошибал холодный пот, слушать его болтовню о медведях в Нуармоне, о французских солдатах, об урагане, и все это сопровождалось рыданиями. Поэтому Бизонтен поднялся и просто сказал:

— Я тебя предупредил, Мане. Тебе решать, что страшнее, но повторяю, я не хозяин над людьми.

Потеряв последний стыд, толстяк попытался удержать Бизонтена и, схватив его за край плаща, твердил:

— Давай убежим вместе, Бизонтен. У меня денежки есть. Пробьемся на Сен-Клод: ты же знаешь, что французов там уже нет. А с людьми тамошними я знаком. И при моих деньгах…

Подмастерье с размаху хватил своей костлявой ладонью по руке Мане, тот выпустил край плаща и снова захныкал:

— Не имеете права меня убивать… Не имеете права меня судить… Пусть нас настоящий суд рассудит.

— Заткнись! — в бешенстве проговорил Бизонтен. — Если ты их разбудишь, тут уж наверняка никакой надежды для тебя не будет.

И он быстро выбрался из повозки, счастливо и глубоко вдохнув глоток морозной чистой ночной мглы, где уже брезжил утренний свет.

11

Хотя непогодь улеглась, Бизонтен почти не спал. Просыпался несколько раз, прислушивался к тихо постанывающей ночи. Иной раз шумно отряхивалась, звеня цепью, или била копытом по голой земле лошадь. Но все эти звуки смягчал слой сосновых иголок, их сюда нагребли целую кучу вместо подстилки, желая сберечь солому. Убрался ли Мане? Если уехал, то совсем бесшумно, а может, как раз в те короткие минуты, когда Бизонтен забывался сном.

Задолго до восхода солнца, едва только первый свет зари чуть окрасил восток, Бизонтен, стараясь не шуметь, вышел из повозки. Его спутники спали: Пьер храпел, а Мари ровно дышала во сне, почти неслышно, так же как и ее детишки. Подмастерье, аккуратно закрыв парусиной вход, сразу направился к повозке Мане. Почти дойдя до нее, он вдруг услышал, как его окликнул кузнец:

— А ты вроде меня, совсем не спишь.

Кузнец соскочил со своей повозки на землю.

— Я об эшевене беспокоюсь, — объяснил ему Бизонтен.

Хотя Бизонтен безгранично верил старому кузнецу, он предпочел сохранить в тайне ночную беседу с Мане и взять на себя одного всю ответственность за то, что уговорил толстяка уехать.

— Покуда они все еще не проснулись, — сказал старик, — давай костер разведем.

В середине очищенного от снега круга еще с вечера серела груда золы, обложенная почерневшими от дыма камнями, торчали колышки и две палки с разрубленными на манер вилки верхушками, на которые клали длинный металлический вертел, чтобы жарить конину. Когда они пошевелили золу, под ней оказались тлевшие угли, еще жарче разгоревшиеся от ветра. Потянуло теплом, они подбросили в костер сосновых веток, зеленые иголки весело затрещали, предвещая появление живого, настоящего огня. И этот треск подхватило эхо и разнесло его далеко-далеко. Лошади заржали.

Первым откинул парусиновый полог Бертье. Бизонтен поспешил к нему справиться о здоровье Бобилло.

— Все так же, — ответил Бертье, — он как свеча, которая и гаснуть не хочет, и разгореться не желает.

Скрипнула повозка эшевена, стоявшая рядом, и выглянула Ортанс. Все трое вопросительно посмотрели на нее. Она спрыгнула на снег. Из-за приоткрытого полога слышалось как бы отдаленное журчанье ручейка, и Бизонтен догадался, что это рыдает Бенуат. Лицо Ортанс побелело, черты обострила бессонница, вокруг глаз залегли тяжелые темные круги, но даже это не смягчило ее несколько суровую красоту. Она проговорила до странности спокойным голосом:

— Он ушел, чего и следовало ожидать. Никого не обеспокоив. Он уже застыл.

Кузнец опомнился первым. Он подошел к Ортанс, шагнувшей ему навстречу, и поцеловал ее, как поцеловала она Бертье, осведомившись о самочувствии Бобилло. Потом она подошла к Бизонтену, и, так как почти все уже высыпали из повозок, она поспешила объявить им: