— Очень хорошо, малышка!

Ему, видно, рассказали о сцене извинений, но он, конечно, совсем не подозревал об истинных мотивах, которыми Селита руководствовалась.

Вечер был долгим и утомительным из-за этих клиентов в вечерних туалетах, которые кроме шампанского заказали еще и икру, а каждая из девушек, кроме Мадо с ее единственным номером, вынуждена была исполнять два танца вместо одного.

Эти люди, казалось, не испытывали потребности в сне, и в четыре часа утра еще было трудно сказать, когда они уйдут.

Леон все это время наблюдал за Мадо и графом. Когда тот отправился в туалет, хозяин догнал его внутри служебного помещения.

Вряд ли он стал устраивать сцену. Селита видела его через отверстие в двери: он был заметно смущен, но старался быть любезным.

Она готова была поклясться, что он говорил что-нибудь вроде:

— Знаете, она еще девушка, я бы на вашем месте поостерегся.

Он спешил поставить свое клеймо, пока другие его не опередили. Кто знает, может, он сегодня предоставит жене возвращаться одной, а сам отправится провожать Мадо в отель де Ля Пост.

Глядя на хозяина, Селита невольно подумала об Эмиле, который, дрожа, просил о пяти минутах так, будто речь шла о его жизни.

Швейцарец начал терять терпение. Тщетно Мари-Лу просила у мадам Флоранс разрешения уйти до закрытия Там, наверху, рядом с зеркалом, висели отпечатанные на машинке «Правила работы в заведении», в которых, в частности, указывалось, что артисты обязаны оставаться как минимум до четырех часов утра и по необходимости до ухода последнего посетителя. Шла там также речь о штрафах, о чистоте тела, о «запрещении бросать вату и другие предметы в туалет».

Еще два часа назад Селите казалось, что она сможет вырваться из этого маленького мирка, в который занес ее случай.

Но оказалось, что она в нем увязла еще сильнее, чем когда-либо, и рассматривала его с вызовом.

Она не имела больше права потерпеть поражение.

Они не всегда переодевались перед возвращением домой. Им доводилось, если было уже слишком поздно, уходить в тех же платьях, что были на них надеты в промежутках между выступлениями. И тогда под мышкой они уносили с собой одежду, в которой приходили из дома.

Их уход напоминал окончание занятий в школе. Видно было, как музыканты укладывали в футляры свои инструменты, Жюль и бармен собирали бутылки и стаканы, а мадам Флоранс тем временем аккуратно складывала деньги в пачки и засовывала их в огромный толстый конверт, который уносила с собой в сумке, по размерам напоминающей министерский портфель.

Леон гасил всюду свет, обнюхивал все уголки, давил окурки сигарет, так как панически боялся пожара. Заперев двери, он присоединялся к жене, которая ждала его в машине.

Прощались наскоро, кому с кем удавалось. Каждый спешил по своим делам.

— Ты не зайдешь к Жюстину?

— Нет. Я не хочу есть.

— А я не прочь отведать спагетти.

Мари-Лу обрела своего швейцарца на углу улицы, и они отправились под ручку к «Карлтону», как старая супружеская пара. Слышался шум моря, которое по мере приближения рассвета начинало бледнеть. В порту рыбаки заводили моторы, а на рынке Форвилль крестьяне расставляли свои корзины и ящики, в то время как Жюстин подавал посетителям кофе и белое вино.

Селита не видела, когда ушел граф. Мадо оставалась последней, и не исключено, что ее отправится провожать хозяин.

Она шла одна, стараясь осторожно ступать на починенный каблук. Когда Селита поднялась на мостик, ведущий через железнодорожный путь, ибо так было ближе, то услышала шаги за спиной.

Она всегда боялась ходить одна ночью, а было еще темно, небо только начинало бледнеть. Не оборачиваясь, женщина ускорила шаги, продолжая напряженно прислушиваться. Ей показалось, что незнакомец тоже зашагал быстрее.

Она собиралась уже бежать, держа в руке ключ, чтобы скорее укрыться у себя дома, как вдруг кто-то крикнул:

— Селита!

Она резко остановилась и произнесла:

— Идиот!

Ибо это был голос Эмиля. Он успел переодеться в служебном помещении. На нем были джинсы и легкая куртка, в которой он, должно быть, замерзал.

Он торопливо преодолел, пока она поджидала его, несколько метров, которые их еще разделяли.

— Чего ты хочешь?

— Ничего. Я увидел Мари-Лу со своим швейцарцем и подумал, что вы будете возвращаться одна…

Они шли рядом, Эмиль все время подпрыгивал, как он это делал, подсовывая проспекты под «дворники» автомобилей.

— Я думала, что ты возвращаешься домой в Канн на велосипеде…

Его отец погиб на войне, и он жил в Канне с матерью, которая работала уборщицей.

— Я не обязан этого делать… — сказал он, не вдаваясь в объяснения.

Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы догадаться после его дневных признаний, на что он надеялся. И Селита спрашивала себя, что же ей делать. У нее напрочь отсутствовала материнская струнка, какая была, например, у Мари-Лу, которая, несмотря на свои двадцать пять лет, обращалась с мужчинами, в том числе со своим почтенным банковским уполномоченным, как с большими младенцами.

Не было у нее и того любопытства, которое вызывало у Наташи при виде мальчика желание как-нибудь между прочим отведать это диковинное лакомство.

Селита же чувствовала себя неловко, потому что она не хотела причинять зла Эмилю и одновременно сама немного побаивалась его. В «Монико» он, конечно, находился в самом низу иерархической лестницы, но именно по этой причине его не стеснялись, и он все видел, все слышал, был, между прочим, единственным из персонала, кто бывал даже в квартире у хозяев.

Был ли он уже уверен, что добьется своего? Во всяком случае, Эмиль не говорил об этом.

— Вы, кажется, были сегодня великолепны, мадмуазель Селита.

— Кто тебе это сказал?

— Да все. Мне это очень приятно было слышать, я ведь заранее знал, что так и будет. Я даже держал пари с Людо.

— Ты держал пари на то, что я извинюсь?

— Я держал пари на то, что вы не будете таить злобу против них. Вы не такая, как они. Все это придумала Наташа. Ей нельзя верить. Другие не так умны, как она, чтобы быть по-настоящему злыми. Кстати, я уточнил насчет доктора в Ницце. Смотрел он мадам Флоранс.