— На улице, пожалуйста, не раскрывайте: влага, перепады температуры, сами понимаете…

— Хорошо…

— Излишне любопытствующим в руки тоже не следует давать: любая непредусмотрительность…

— Хорошо.

— Э-э, желательно поменьше тряски.

— Я буду осторожен.

Они примостили ящик справа от сиденья водителя, и археолог снова самолично проверил: удобно ли он стоит. Филатов посмотрел на часы.

— Приезжайте к нам еще, — сказал археолог.

— Спасибо. Если позволят обстоятельства, обязательно приеду. Если не позволят, не беспокойтесь: горшок вам доставят в целости и сохранности.

Филатов подъезжал к центральной усадьбе ярцевского совхоза уже тогда, когда деревья на обочинах дороги отбрасывали косые удлиненные тени. Сколько раз он бывал здесь прежде? Последний — месяца за полтора до посевной. Давно ли? Да нет: месяца три всего прошло, а кажется, что целая вечность. И поэтому нога его все глубже вдавливала педаль газа, и машина, повинуясь хозяину, прибавляла ходу. Но когда ее нет-нет да и встряхивало на выбоинах, Филатов, вдруг спохватившись, резко сбрасывал газ, опасливо поглядывая на ящик, стоящий справа в ногах. Машина теряла скорость, мягче миновала выбоины, но, стоило только дороге чуть выправиться, все повторялось сначала.

Вскоре после того как он свернул с большака на ярцевский проселок, Филатову встретились два совхозных бензовоза. Он остановил их, и шоферы — разбитные ярцевские парни — рассказали ему, что директор у себя в конторе, что он после обеда проводил какое-то совещание с бригадирами полеводов и механизаторов, но сейчас уже, наверно, освободился, а они едут на железнодорожную станцию за горючим. Филатов отпустил водителей, на прощание не утерпев отчитать их за длинные волосы. После этого ему встречались еще машины: и кузовные, и самосвалы, и с прицепами, но Филатов их уже не останавливал, потому что знал: директор у себя. Он бы мог ему позвонить и предупредить еще из райкома и позже — из рыболовецкой артели, но, по своему обыкновению, не сделал этого.

«Да… Жаль все-таки, что не дожили до сегодняшних дней дед Назар и Настя…» — подумал снова Филатов, как только завидел село.

Вот оно — Ярцево… Сначала показались животноводческие фермы. Нет, не те — хилые, послевоенные, упрятанные от ветров в балке, а кирпичные, построенные лет пять-шесть назад, и такие светлые и просторные, что хоть сам вселяйся и живи! За ними — птичник, а еще дальше — мастерские, гараж, открытая площадка с рядами косилок, плугов, сеялок, оранжевых, ждущих своего часа комбайнов. И наконец открылась взору сама усадьба — с трехэтажной школой, магазинами, столовой, Домом культуры, почтой, конторой совхоза и памятником погибшим воинам на площади перед сельсоветом.

Чего греха таить: была его вина в том, что Ярцево в свое время выбрали под центральную усадьбу вновь создаваемого совхоза. Впрочем, вина — не то слово, место было вполне подходящее: и земли позволяли, и дороги, и деревни вокруг Ярцева, в которых вместо крохотных колхозов были созданы совхозные отделения. Никаких дополнительных средств или материалов сверх меры Ярцеву не выделялось, но все, что было ему положено, поступало сполна, использовалось вовремя. Если, к примеру, строители брались за гараж или за Дом культуры, то делали все без сучка и задоринки, ибо с Филатовым в этом отношении вообще были шутки плохи, а уж когда речь шла о Ярцеве — и тем более. Это его особое пристрастие к Ярцеву давно было кое-кем замечено, но ни один человек, за исключением разве только директора совхоза, не знал истинных причин этого пристрастия: даже Настины подруги, живущие и по сей день в Ярцеве и по-прежнему работающие на ферме, даже они не подозревали, что молодой уполномоченный, приезжавший осенью сорок седьмого года на машине к ферме прощаться с Настей, и секретарь райкома Филатов — это одно и то же лицо…

Он вырулил наконец на главную улицу Ярцева и стал внимательней: как бы ни выглядело по-современному благоустроенным село, оно оставалось, да и не могло не оставаться селом, поэтому, когда перед машиной лихо, с кудахтаньем перебегали дорогу куры или несся рядом с обочиной какой-то зловредный пес, норовя вцепиться в баллон, Филатов становился лишь внимательнее. Он погрозил пальцем конопатому подростку, мчавшемуся навстречу на трескучем мопеде совсем не по правилам, — погрозил, но на всякий случай взял ближе к середине улицы. Паренек пролетел вихрем — только льняные волосы светлым пламенем полыхнули в окне дверцы. Возле тесовых ворот, возле палисадников сидели на скамейках под солнышком старухи. Играли ребятишки на кучах песка, привезенного с Амура. Миром и покоем веяло от всего: и от чисто вымытых окон в домах, и от голубых колесных тракторов, впряженных в тележки и по-лошадиному дремавших в ожидании хозяев на обочинах, и от яблонь и кустов черемухи в палисадниках, и от зеленых лужаек слева и справа от дороги, по которым семейками ярко-желтых подснежников кочевали под надзором строгих мамаш несмышленыши-цыплята.

В одном месте Филатов слегка притормозил и поглядел в боковое окно. Там, куда он поглядел, был когда-то, теперь уже немыслимо давно, дом Насти — тот самый дом, в дверь которого по воле случая постучал он однажды и попросился на ночлег. Сейчас на этом месте стояла каменная, под шифером, с резными наличниками затейливого узора, хоромина, и жили в ней другие люди: муж с женой, переселенцы из Воронежской области, с тремя народившимися уже на приамурской земле ребятишками. Нелегко, наверное, было им расставаться с истинно российской, всхоленной в перелесках воронежской землей, а ведь поехали на Амур. Поехали и пустили здесь глубокие корни, и по всему чувствуется, приросли накрепко. Филатов помнил в лицо и хозяина дома, и его жену Валю. Иван — отменный механизатор: хоть на трактор сядет, хоть на комбайн — все у него получается, словно играючи, все горит в руках. А с виду неповоротливый такой, медлительный. Жена — полная ему противоположность: невысокая, худенькая, бойкая на язык бабенка. И за себя постоять умеет, и за других. За непривычное дело взялась — раньше никогда сою в глаза не видела, а теперь вот, пожалуйста: лучшие в районе урожаи — ее! Филатов не раз сам лично вручал Трофимовой Почетные грамоты и денежные премии. Вот — живут на том месте, где когда-то жила Настя. Живут в иное время и совсем по-другому. Эх, Настя-Настенька… дочь Назара Селиверстовича… Стало быть, внучка Селиверста, правнучка русских мужиков — выходцев из синих глубин России, добиравшихся на Амур не поездом, как воронежские Трофимовы, — топавших пешком, в лаптях, с котомками за плечами. А Настя теперь бы и сама еще бабушкой стала… Но представить ее бабушкой Филатов не смог…

Возле конторы совхоза — квадратного, облицованного силикатным кирпичом здания — было людно. Народ толпился и на широких ступеньках подъезда, и возле доски показателей, где молоденькая девушка, привставая на цыпочки, вписывала мелом свежие данные, и в тени тополей в сквере. Над собравшимися висели, медленно растекаясь, синие облачка табачного дыма. Филатов поставил свою машину и пошел в контору. Его узнавали, здоровались, и он тоже многих узнавал и отвечал на приветствия, и среди тех, кого он узнал и с кем поздоровался за руку, оказался легкий на помине Иван Трофимов.

Секретарь-машинистка, увидев Филатова, привстала, улыбнулась. Он тоже ответил ей улыбкой и спросил, кивая на обитую коричневым дерматином дверь с табличкой «Директор»:

— У себя?

— У себя, Семен Николаевич…

— Один?

— Сейчас один.

Когда Филатов открыл дверь, директор, заканчивая разговор по телефону, опустил на рычаг трубку.

— Здравствуй, директор! — сказал Филатов.

— Семен Николаевич!

Директор встал из-за стола, вышел навстречу.

— Не ожидал?

— Сегодня уж нет. Впрочем, что вас ожидать или не ожидать — вы всегда как снег на голову!..

Филатов похлопал директора по плечу:

— Вижу, в полном здравии и в форме. Семья как?

— Спасибо, все хорошо и пока в прежнем составе. Однако же, Семен Николаевич, есть виды на пополнение.