Причем – давненько. С того самого момента, как ему еще тогда, в Берлине, велели начать, вернее – активно продолжить трудиться над проектом.

Этого майора приставили к Винеру, когда оборудование готовили к отправке в Москву. Лужин курировал самого Густава. Хотя кураторство на деле сводилось к тому, что офицер советской госбезопасности не выпускал немецкого инженера из поля своего зрения. А когда срочно прибыли сюда, в небольшой город на севере Украины, куратору для полнейшей демонстрации их реальных отношений не хватало разве поводка или цепи, на которой он удерживал бы Винера.

Впрочем, как раз с таким положением Густав успел смириться. В сущности, к нему относились примерно так же во время работы в рамках «Аненербе». Будучи человеком, чей склад ума приближался к философскому и аналитическому, Винер отдавал себе отчет: когда его в прошлом году освободили из Дахау и он в Берлине явился за помощью к оккупационной администрации, то он не изменил свою жизнь, а фактически перешел из рук в руки, просто сменив хозяина. Раньше приказы отдавали СС, теперь – коммунисты.

До недавнего времени Густава это абсолютно не беспокоило. Ведь статус узника концлагеря делал его жертвой нацистов, поэтому обвинения в сотрудничестве с режимом снимались автоматически. Новые кураторы пока вели себя так же, как немецкое руководство: позволяли работать, давали возможность генерировать и даже воплощать идеи, пусть самые безумные, и взамен не требовали произносить ни «Хайль Гитлер!», ни «Служу Советскому Союзу!» Большего Винеру, как и всякому другому ученому, не требовалось.

Но сомнения, зародившиеся еще в Берлине, окончательно укрепились в Москве. Однако ни Лужин, ни тем более его непосредственное руководство их слышать не пожелают. Более того – воспримут как попытку предательства, если не проявление скрытой фашистской сущности.

Поэтому Густав решил держать язык за зубами. Приступил к подготовке хитроумного плана, как постепенно, не вызывая ни у кого подозрений в нелояльности или измене, доказать на практике, что детище его не совсем еще готово, не созрело.

И очень испугался, узнав, что груз уничтожен.

Страшно стало оттого, что может не справиться с собой, дать выход собственной радости. Лужин не должен заподозрить, с каким огромным облегчением Винер принял факт, что плодов его кропотливого труда больше нет. Вот когда впору бы вспомнить опыт Карла Хейтельмана, оказавшийся, как показало время, бесценным. Воплощать безумные идеи, при этом блефуя, можно до конца жизни – если не попадаться так глупо. Но тут Густав надеялся на то, что сумеет учесть просчеты Хейтельмана и ему подобных. Кроме того, тот попался исключительно благодаря немецкой четкости, организованности и бюрократии. Славяне же, как успел убедиться Винер, в этом плане расхлябанны. Бюрократия есть, куда без нее. Но – безнадежна и, в отличие от немецкой, пожирает самое себя. Той же организованности, к которой Густав привык в своей стране, здесь нет и в помине.

Убедился в этом лишний раз, когда ситуация в Бахмаче зависла на неопределенный срок и, судя по всему, никак не развивалась. Точнее – развивалась, но либо хаотично, либо – шла по кругу, а вероятнее всего – все вместе.

От Винера требовался обоснованный ответ: уничтожено ли его оборудование огнем или нет. Густав не мог объяснить самому себе, почему оба раза сказал правду. Мог бы соврать, еще готовя экспертное заключение в первый раз. Однако признал, что ничего не сгорело. И теперь, кажется, понял зачем.

Если груз все-таки отыщут, он опять сможет контролировать процесс. И постарается загнать дальнейшие работы в тупик. А вот если груз попадет в другие руки… Об этом лучше не думать.

Непосредственно розыском занимались местные службы. Руководил подполковник Коваль, производивший на Винера однозначное впечатление умного фанатика, каких доводилось встречать в рядах гестапо и СС. Пока все вокруг жило в виде броуновского движения, Лужин с Густавом занимали ожидание хоть какого-то результата игрой в шахматы. Они уедут с грузом, который в конце концов отыщут, – либо с доказательствами того, что ящики со всем содержимым уничтожены, потеряны безвозвратно.

Нужна определенность. Стало быть, надо набраться терпения и ждать.

После обеда, организованного в привокзальной столовой, которую предварительно закрыли для посторонних, Коваль разместил их с куратором в по-спартански обставленной комнате какого-то пристанционного здания. Сам устроился по соседству, предложив поспать. Никто не возражал, с предыдущего вечера все были на ногах. Густав при этом тяготился бездельем, слабо понимая, что происходит вокруг, – русского языка так и не выучил, не говоря уже об украинском. Проснулись в сумерках, Коваль через некоторое время ушел на станцию, где был ближайший телефон и можно обустроить что-то вроде командного пункта.

Из трех партий куратор выиграл все. Густав каждый раз изображал горечь поражения, а в голове между тем упорно вертелось: они ничего не должны найти, они потеряли след, они хватают невиновных, они в отчаянии. Это значит – груз вполне прогнозировано покинет город и окрестности.

Плохо ли это? Винер уже так не думал. Разобраться в его бумагах не у каждого выйдет. Тем более не всякий поймет, как наладить оборудование и, что самое главное, – промышленное производство. Получается, уж лучше пусть Коваль делает ошибку за ошибкой: каждая отдаляет его, Лужина, а также их высшее руководство от владения опасным, как оказалось, детищем Винера.

С этим мыслями Густав уверенно проиграл куратору четвертую партию.

– Вы сегодня не в ударе, – заметил Лужин. – Вчера днем я уж было засомневался в своих способностях. Раздолбали меня, как шведа под Полтавой.

– Не понял?

– А, ладно, наша история, – отмахнулся Лужин. – Надоело, признайтесь, а?

– Вы о шахматах?

– Нет, Винер. Я не о шахматах.

– А… Знаете, да, утомляет бездействие.

– Согласен. Вас, конечно, наши профессиональные дела касаться не должны. Ничего вы в них и так не поймете. Только мне сдается – тут вмешивается некая третья сила.

– Вы о… – Густав вскинул к потолку глаза, многозначительно поднял указательный палец.

– Что? О чем? Нет, вы что… Я член партии, Бога не бывает. Зато есть что-то другое, Винер. И в этом, не смейтесь, полностью отсутствуют логика и здравый смысл. Случайность порождает случайность. Череда случайностей создает хаос, карточный домик сыплется. Вам так не кажется?

– Мы обсуждали это. – Густав уклонился от прямого ответа.

– Верно, – вздохнул Лужин. – Потому, увы, ничего не остается. Будем и дальше толочь воду в ступе да ждать очередных случайных совпадений. В шахматы играть. Реванш?

– Непременно. – Винер проговорил это с деланным азартом. – Только отдохну немного. Надо воздухом подышать. Здесь стены, по-моему, прокурены намертво. И, – тут его смущенная улыбка вышла искренней, – природа зовет.

– Ага, валяйте. Я пока на станцию схожу. Вдруг у Коваля новости есть. Ну, даже если нету… Отсутствие новостей тоже новости, верно, Винер?

Густав кивнул. Накинул пальто, вышел, не застегиваясь, без головного убора. Лужин, наоборот, одевался строго по форме, что придавало майору дополнительную серьезность. Вышли друг за другом. В темноте у выхода, освещенного слабенькой лампочкой, разошлись. Лужин зашагал в сторону вокзала, Винер – за угол здания, к дощатой, наспех сколоченной уборной.

Стояла тишина. Здесь, рядом с крупной узловой станцией, это было непривычно. Даже днем, сквозь сон, который держал крепко, Густав то и дело слышал мерный перестук вагонных колес, легкую дрожь, когда по колеям проносились составы, паровозные гудки. Видимо, и тут выпадали редкие моменты, когда вечер обретает покой, изначально назначенный этому времени суток самой природой.

Рассуждая так, Винер неспешно завершил свои дела в темном, тесноватом, пропитанном едким запахом хлорки сортире. Подтянув и застегнув штаны, скинул крючок, толкнул ногой дверь, вышел. Даже пристанционная пыль, оседавшая во влажном мартовском воздухе, после хлорных миазмов казалась свежим воздухом.