- И я не знаю. Макар ведь совсем не похож на тебя. Да? И ты не стал на него похож. Значит, теория о хамелеонстве отпадает.

Глеб наконец пожал плечами. Тополев усмехнулся.

- А бутерброды были хороши, - наконец сказал он. – Так, что ты там себе напридумывал?

Глеб с облегчением, которого и не пытался скрыть, отставил тарелку и потянулся за бумагами.

Тополев шел по коридору к себе и кисло улыбался. Ему самому не нравилось странное желание думать о простых человеческих бедах-радостях. А все равно хотелось. Облегчение, с которым Глеб спрятался за бумагами, от него не скрылось; а с ним было хорошо и поговорить на общие темы, и помолчать. С другой стороны, Глеб был более чем жив и даже бодр, что не могло не радовать.

Глеб смотрел на дверь, не видя ее. Сказать Тополеву – не поверит: он не строил ничего. Ему повезло быть достаточно инертным и непритязательным, чтобы быть благодарным за малые радости, но и большие не отметать, видеть недостатки других людей, но не позволять им заслонять достоинства. Глебу каждый раз приходилось заново учиться общению на интимном уровне с теми людьми, которые решали поближе к нему подобраться, что, наверное, и было тем ключом к успеху, который рассмотрел Тополев, хотя Глеб себя успешным не считал. Ну да, достиг чего-то, но столько раз терпел неудачи. Глеб перевел глаза на стол. Время уже было позднее. Он поднялся.

Я учился жить. Учился жить один, учился жить с другими. Я учился жить под пристальными взглядами, учился жить, когда они поддерживали меня и когда они меня освежевывали. Я учился жить со своими недостатками. Я учился жить с достоинствами других. Учился жить, доверяя похвалам. Я учился жить, не обращая внимания на них. Я учился жить, доверяя критике и не обращая внимания на нее. Я учился жить, доверяя себе. Я учился жить, доверяя другим, принимая и косые взгляды, и кривые усмешки, и вытянутые лица не как личное оскорбление, а как сиюминутную эмоцию. Я учился жить, не обольщаясь насчет велеречий, комплиментов и приятностей. Я учился радоваться простым словам и сам говорить их. Я учился жить с теми, с кем меня сводила судьба. Я учился жить.

========== Часть 25 ==========

Генка любил пятницы. Любил вполне экзистенциальной любовью, просто по факту их пришествия. Особенно он уважал пятничные вечера. Потому что впереди была львиная часть выходных, которые можно было провести в соответствии с планом «А» и всегда воспользоваться планом «В», а иногда и на план «С» время оставалось, если первые две буквы спускались в канализацию. В особо удачные времена он умудрялся составлять из букв всевозможные комбинации и тихо радовался утром понедельника, закрываясь в своем кабинете после дозора владений и прикладываясь к бутылке с минералкой, что выходные имели такое амбивалентное свойство, как завершение. Иногда они заканчивались к печали их проведшего, а иногда к неизмеримой радости. Генка с оптимизмом смотрел на оставшиеся пятьдесят с чем-то, пусть и уже не шестьдесят часов выходных, не ожидая сюрпризов, но рассчитывая на отличное времяпровождение. А еще его обожаемый, его ослепительный, его восхитительный Оскар наверняка утвердит его в этой любви к выходным. Ведь что может быть прекрасней вылазки в ночной клуб, адреналина, бухающего в венах в подобии пульса, его обожаемого Оскара, терпеливо дожидающегося его за столиком, и предвкушения ночи, которая и позволит адреналину выплеснуться наружу к немалому их обоих удовольствию?

И Генка упивался свободой, пусть временной, но полноценной, в клубе, пусть не закрытом, но вполне себе либеральном, где никто не обращает особого внимания на маленькие знаки внимания, которыми время от времени обмениваются однополые пары, а заполночь и вольности себе можно позволить. Генка наслаждался своим телом, которое послушно выдавало совершенно шикарные па, оглядывал прелестную молодежь, охотно состязался с ее представителями и представительницами в движениях, которые у современной молодежи сходили за танец, оценивал, кого бы он попытался очаровать, если бы не сидело за столиком его личное счастье, снова и снова приходил к выводу, что ему несказанно повезло, и с чем-то похожим на притворное сострадание созерцал парней разной степени манерности, которые напялили дезигнерские маечки потуже, но совершенно забыли наполнить их достойным содержимым. Жить было хорошо, и даже мысли о понедельнике пусть и брезжили где-то на подкорке, но не вызывали сильной идиосинкразии. Генка понависал над барышней, которая старательно имитировала стрип-данс, повернулся к другой, которая делала это, но поплоше, но зато какой у неё был бюст, и повернулся к Оскару, чтобы осветить его своей ликующей улыбкой. Вовремя. Потому что Оскар протягивал официанту деньги. Генка застыл, а затем рванул к нему. Оскар встал и направился к выходу, и был так хорош, так неотмирен, что казалось, отдыхавшие в этом простом человеческом клубе люди расступались перед ним в благоговении, и вся эта каша из оглушающего звука, ослепляющего света и неживого воздуха застывала и позволяла ему пройти неоскверненным. Генка на ходу подхватил пиджак, сиротливо висевший на спинке стула и побежал за Оскаром.

- Ты куда? – проорал он, склоняясь к самому его уху.

Оскар повернул к нему голову, осмотрел его нечитаемым взглядом, дернул плечом, но не остановился.

- Рано же еще! – обиженно воскликнул Генка. Оскар застыл. Не остановился, а именно застыл, внезапно прекратив всякое движение, хотя все вокруг продолжало дергаться в странных рваных ритмах. Генка подобрался: кажется, его кроткий и миролюбивый на-три-четверти-эльф недоволен. Только чем?

- Оставайся, - ответил ему Оскар, одними губами, не утруждая себя повышением голоса. И улыбка у него на губах была такая безликая, такая искусственная. Генка услышал; он даже расслышал перезвон сосулек в его голосе, и перезвон этот был совсем не радушным. Улыбка на Генкиных устах померкла. Оскар отвернулся и продолжил свой путь к выходу. Генка покорно плелся за ним, следя за окружающим сквозь амбразуры глазных щелей, и лихорадочно думал, что Оскару взбрело в голову и что светит ему лично.

Оскар легким, почти невесомым шагом шел к стоянке такси. Рядом с первой же машиной он остановился, развернулся к Генке и сказал, и голос его во внезапной тишине после акустического шквала в клубе прозвучал неожиданно зловеще:

- Поезжай домой.

- Как это домой? – подобрался Генка. – Не-ет, мы едем к тебе, как договаривались.

Оскар пожал плечами и заскользнул в такси. Генка забрался на заднее сиденье, неожиданно почувствовав себя медведем в маникюрном салоне для болонок.

У подъезда дома, который имел удовольствие иметь своим жильцом Оскара и привечал Генку куда чаще, чем можно было рассчитывать, Оскар рассчитался с водителем и спокойным и от этого угрожающим голосом сказал:

- Подождите немного, вам нужно будет его отвезти домой, - и он коротким кивком указал на заднее сиденье, где Генка со все большим напряжением следил за развитием действий. Это странное желание избавиться от него было почти оскорбительным, но Генка молчал.

Оскар выбрался из машины. Генка наклонился к водителю и тихо сказал, к великому изумлению того:

- Не слушай этого чокнутого, поезжай.

Оскар подходил ко входной двери. Генка окликнул его: «Подожди». Оскар обернулся и посмотрел на него; фонарь на входе светил достаточно ярко, чтобы можно было разглядеть, как брови Оскара приподнялись в жесте, долженствовавшем обозначить недоумение. Генка подошел к нему и сухо сказал:

- Открывай, чего встал.

Оскар недовольно дернул ноздрями, поджал губы, но подчинился. Путь наверх был примечательно угнетающим. Генка пытался определить, что делать и как себя вести, упорно не понимая причин такого демарша. Оскар молча открыл дверь и яростно зашипел, когда Генка попытался его обнять.

- Собирай вещи и проваливай! – зло выплюнул он, отскочив.

Генка прислонился к двери.

- Ты чего? – крайне недовольно поинтересовался он. – Какая муха тебя укусила?