В кузове лежали ящики, похожие на гробы — белые, струганные, чистые.

- Что в них? — спросил у шофера.

- А, колбаса. Еще не едал? Та еще колбаска, твердая, копченая, лежит в ящике рядами, свиным салом залитая. Один мой кореш как-то разбил ящик, вроде уронил, ну мы и разговелись. Я и спирт ихний возил, может, видел? В белых оцинкованных бочках. Кое-что подбрасывают союзники. Смотри, капиталисты, иксплотаторы, а не без понятия. Подохли бы без них на Колыме.

До своего поселка Сергей пересаживался еще дважды. У одного в кузове были какие-то железки, разобранная техника, другой вез продукты с нерусской маркировкой. Домой приехал среди ночи, осмотрелся. Ярко светила крупная луна, снег казался зеленым и синим, дикий мороз щипал лицо, Морджот белым конусом дырявил высокое небо. Агробаза светилась редкими огнями.

Он пошел от трассы напрямую, вдоль ручья, и тут увидел новостройку, сложенный сруб. Это был их будущий дом. Отоптанный вокруг снег, доски, бревна свидетельствовали, что работа идет споро. Уже стояли первые стропила, внутри сруба было темней. Оглядел все-таки. Передняя, кухня, одна комната, вторая… Хоромы! Два года хлопотал!

С приподнятым настроением прошагал он с грузом на плече по берегу ручья к своему домику. И почти сразу встретился со сторожем.

- А я гляжу и дивлюсь, кто это по стройке ходит, высматривает? С прибытием вас, Сергей Иванович!

- Ты больно легко одет для охранения, — сказал Морозов. — Здравствуй, Васильевич. Как вы тут? Мороз к пятидесяти. А в Магадане хоть в снежки играй. Ветер с моря, корабли туда-сюда, возят грузы, трасса гудит. Дома у меня спокойно?

- Порядок. И жена ваша на ногах, ходит в теплицы, лук сажает. А я с напарником стерегу агробазу и ваш домик, чужих-шатающих отгоняю.

Стучать ему не пришлось, Оля услышала разговор, угадала — кто, и открыла сразу. Из двери наружу хлынул теплый и влажный воздух.

— Наконец-то! А ты говорил — на три дня. Замерз, поди?

- Ничего, привычка. Развязывай поклажу, я умоюсь пока.

Второй раз говорить об этом не пришлось. Ничего отрадней для молодой женщины нет, как обновы. Оля уже раскладывала и рассматривала добытые через Тоню Табышеву теплые заморские сапоги, платья, какие-то банки. На одной из них был изображен ананас.

- Господи, чудо-то какое! Только в романах и читала об этих ананасах! Небось, дороговизна страшная.

Выглядела она хорошо, была радостной. Ночь уже шла к концу, а они все разговаривали. Конечно, Оля примерила платья, и Морозов еще раз убедился, как хорошая одежда украшает красивую женщину. Слава Богу, он дома, в семье, и скоро их семья прибавится. Это и есть счастье. Во искупление пережитого и всего грешного, что переживают сейчас люди.

Из лагеря донесся первый удар по куску рельсы. Подъем. Потом еще и еще удары. Звон этот напоминал заупокойный, кладбищенский. Другие звоны — колокольные — в городах и весях христианской страны уже стали забываться. Зато распространился — и не только на Колыме! — вот такой звон, он подымал по утрам миллионы рабов, загнанных в лагеря. И если когда-то люди отзывались на звоны церковные крестным знамением, короткой молитвой, то теперь в бараках можно было услышать только матерщину и проклятия. Куда гонят тебя, тысячелетняя Россия?..

Сергей и Оля все-таки заснули, агроном мог позволить себе выйти несколько позже. По ту сторону ручья уже раздавались голоса, гудела водогрейка, доносился высокий жадный визг циркульной пилы, около которой всегда громоздились кучи бревен и пеньков. Рабочий день набирал силу.

Морозов не пустил жену на работу. Да она и сама не особенно рвалась, хотелось еще и еще рассмотреть подарки, она так долго не видела ничего красивого, не носила ничего нового. Тонкие, как паутинка, чулки натягивала с великой осторожностью и потом долго рассматривала, ощущала, как невесомо обтягивают они, приятно щекочут ноги. Ведь ее лучшие годы прошли в тюремной камере, в бараках, она знала, что такое одежда «б/у» — иначе говоря, «бывшее в употреблении», неизвестно с чьих плеч… А тут такое красивое новое белье, такие платья, туфли… Вот теперь она не откажется пойти с мужем в клуб, пусть смотрят и завидуют! Она придирчиво осмотрела, даже примерила и синюю куртку на молнии и с мехом, которую купил себе Сергей. В таких ходят только летчики.

В тот же день Морозов сказал начальнику совхоза, что неплохо бы информировать Кораблина о разговорах с генералом, которому Кораблин прямо подчинялся. Капитан с готовностью схватился за телефон. Хотя говорил он сбивчиво и не очень толково, Кораблин понял, о чем речь, и сказал:

- Приходите с Морозовым к четырем. Подготовьте заявки для совхоза.

Он принял их сразу, хотя в приемной и сидели четыре посетителя. Пожал руки, мельком прошелся взглядом по распахнутой куртке агронома, показал взглядом на вешалку, где капитан уже пристраивал свою шинель.

- Входим в контакт с авиаторами? — спросил Морозова, имея в виду куртку.

- Летчики тоже не стесняются торговать на магаданской барахолке. Как и моряки.

Странная улыбка возникла и погасла на лице Кораблина. Не сдержался, спросил:

- Тут ходят слухи, что магаданская молодежь выстраивается в очередь, чтобы попасть на корабли? Правда это?

— Я не был в порту. Но разговоры слышал. В двух средних школах из девятых и десятых классов ушла чуть не треть учеников, сыновья крупных деятелей. У них с документами порядок. После кратких курсов они становятся матросами. Пять-шесть рейсов туда-сюда — и можно жить без образования. Дворяне…

- А что же родители?

Морозов опустил глаза.

- У меня в кабинете подслушивающего устройства нет. Не бойтесь.

- По-моему, родители как раз поощряют, устраивают. Престижно, выгодно. Говорят, лови момент, школу можно и потом.

- Да таких родителей…

- До них трудно добраться. Они свою мораль исповедуют. Смену себе готовят.

Капитан не проронил ни слова. Сидел с испуганными глазами.

— Так что за разговоры были у генерала Комарова?

Сергей начал рассказ о встрече, о проблемах, положил на стол заявки на стекло, на машины для поля, на пасеку, на семена овощей и клевера, на коров и быков.

- Клевер-то зачем? Вымерзнет.

- Для пробы. Сеют же в Архангельске пермский клевер? У нас есть отличная земля из теплиц. Устроим в поле пробную площадку, вот на ней и посеем. Если удастся, тогда будем пропускать всю землю из теплиц через клевер. Хоть раз за семь лет. Оздоровлять. Трава — самый лучший лекарь земли.

- Вы нацелились жить здесь долго?

- Напротив. Я хочу начать… Придут другие агрономы и продолжат дело. Ведь плодородная земля нужна не только нам с вами.

- Это верно, — раздумчиво произнес Кораблин. — Жалко, что Федор Вячеславович в отъезде. Ему полезно услышать подобную мысль. Заявки постараемся протолкнуть, раз сам Комаров задал тон. А как там настроение в нашей колымской столице?

- Кажется, приподнятое. Корабли ходят, новые дома строят. И даже заключенных возят. Я видел колонну женщин…

Когда они шли обратно, капитан все хмыкал, переживал. Остановившись, сказал:

- Слушай, а он с тобой на равных разговаривает! Ты почуял?

- А почему бы и нет, — вдруг сердито ответил Морозов. — Мы из одного теста.

- Ну, не скажи! Ты вон какую страсть прошел. Так что насчет равенства это… Или про лагерь забыл?

- Нет, конечно. До конца дней своих не забуду. Но сегодня мне поручена серьезная работа. Вот, ездил в Магадан на совет. Из шести главных — пять бывших, как и я. А с какой страстью обсуждали мы проблемы агрономии на севере! Ведь эти проблемы далеко не решены. Ни Эйхвальдом, ни даже Вавиловым, который пропал. А тут богатейший континент, неизученный, но с перспективой. Лагеря не вечны, обычные люди будут жить. Что все возить и возить с материка? Нужны свои продукты, много и хороших. Нужна творческая жизнь, она сильней смерти или ее опасности. Страх лагеря? Конечно, он остался и дает о себе знать. Может, я и выжил потому, что была страсть к делу.