Я живу лишь для того, чтобы вести эту борьбу, потому что знаю, что если не будет за этой борьбой стоять железная воля, битва не может быть выиграна. Я обвиняю Генеральный штаб в ослаблении боевых офицеров, которые вступают в его ряды, вместо того чтобы выковывать эту железную волю, и в распространении пессимизма, когда представители Генерального штаба едут на фронт…

Если нужно, мы будем сражаться на Рейне. Какая разница — при всех условиях мы продолжим это сражение до тех пор, как сказал Фридрих Великий, пока одному из наших проклятых врагов слишком надоест воевать…

Если бы моя жизнь была кончена, я думаю, что я лично могу сказать, что для меня это было бы освобождением от забот, бессонных ночей и огромного нервного страдания… Все равно я благодарен судьбе за то, что мне дано жить, потому что я верю…

В начале сентября 1944 года, кроме сражавшихся на Восточном и Западном фронтах армий, 10 дивизий находились в Югославии, 17 — в Скандинавии, 30 были отрезаны в балтийских странах, 24 — в Италии и 28 дивизий воевали за то, что к тому времени осталось от Венгрии. Однако Гитлер наотрез отказался отзывать эти войска, иначе ему пришлось бы признать войну окончательно проигранной, а самому оставалось бы только охранять рейх. В то же время Гитлер все еще считал, что эти дивизии являлись залогом того, что наступление обязательно возобновится, как только он преодолеет критический период. По этой же причине он и слышать не желал ни о какой обороне и постоянно твердил о наступлении. Он очень надеялся, что именно теперь, когда все ожидали от него только оборонительной войны, его наступление явится сюрпризом и поможет ему снова оказаться на коне. Идея сделать ставку, которой от него никто не ожидал, возбуждала и пьянила его. Ведь именно внезапностью объяснялся секрет его успехов в прошлом, и он очень надеялся на это в будущем.

Гитлер решил наступать через те самые Арденны, где он одержал блестящую победу в 1940 году. Он намеревался перейти реку Мюзе и взять Антверпен — главную базу союзников. Да, задумано все было прекрасно, и союзники на самом деле не ожидали германского наступления. Но Гитлер не учел одного: его планы уже не соответствовали состоянию германской армии. Самое большее, на что мог надеяться фюрер зимой 1944–1945 годов, так это только на задержку, но отнюдь не на поражение союзных армий. Более того, начиная эту отчаянную операцию, он рисковал остаться без последних резервов, которые ему очень скоро понадобились бы для обороны рейха.

Конечно, генералы попытались доказать бессмысленность такого крупного наступления и предлагали более скромные цели, но Гитлер и слышать ничего не хотел. Согласиться с предложением военных значило признать свое поражение. На это он пойти не мог ни при каких условиях. И когда начальник армейского Генерального штаба Гудериан попытался вступить с ним в спор, Гитлер в исступлении прохрипел:

— Не нужно меня учить! Я пять лет командую германской армией в условиях войны и за это время получил больше практического опыта, чем любой «джентльмен» из Генерального штаба мог бы мечтать!

Фюрер все рассчитал правильно, и начатое 16 декабря 1944 года наступление немцев стало настоящим сюрпризом для союзников. Немецкие войска значительно продвинулись вперед, и Геббельс поспешил раструбить на весь мир о новой победе германского оружия.

Он явно поспешил. Перейти Мюзе немцам не удалось, и Антверпен так и остался лакомым куском, который вермахту уже не суждено было отхватить. А еще через десять дней стало ясно, что наступление надо прекращать, иначе от задыхавшихся армий ничего не останется. Но Гитлер и слышать не хотел о передышке: дело дошло до того, что к нему просто боялись входить с подобными предложениями, поскольку с фюрером сразу же начиналась истерика.

Дважды к нему на прием пробивался сам Гудериан и умолял его перевести войска не в Венгрию, а в Польшу, где все уже было готово для нового наступления русских через Вислу. Однако Гитлер ни разу не дослушал его до конца.

— Русские блефуют, — махал он руками. — Это же самый большой обман со времен Чингисхана. Кто только мог выдумать такую чепуху?

Фюрер долго продолжал в таком же духе, а потом совершенно неожиданно для Гудериана приказал Моделю еще раз попытаться прорваться через Арденны и начать наступление в Вогезах. Все эти начинания, как того и следовало ожидать, закончились полным крахом.

В конце концов даже Гитлер понял всю отчаянность своего положения и, после того как его армии потеряли 1 миллион солдат и офицеров, 600 танков и 1,5 тысячи самолетов, приказал 8 января 1945 года прекратить наступление. К 16 января линия фронта обрела свои первоначальные очертания. Все было кончено. Но, когда потерявший всякое терпение Гудериан снова заговорил об опасной ситуации, сложившейся к тому времени на Востоке, Гитлер опять впал в истерику. «У него, — говорил Гудериан, — была особая картина мира, и все факты должны были вписаться в эту фантастическую картину. Как он верил, таким и должен был быть мир, на самом же деле это была картина совершенно иного мира».

Фюреру не осталось ничего другого, как только в очередной раз обвинить всех окружавших его в предательстве и отправиться в Берлин, где уже очень скоро будет разыгран последний акт мировой драмы под названием «Адольф Гитлер»…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

За прошедшее с Тегерана время военная ситуация сильно изменилась, и, после того как англичане и американцы высадились во Франции, а советские войска перешли в летнее наступление, исход войны был предрешен.

Сталин, Молотов, Кузнецов, Антонов, Майский и Громыко прибыли в Ялту 4 февраля, а в половине пятого открылось первое заседание, вести которое Сталин предложил Рузвельту. И снова повторилась картина, которую многие уже видели в Тегеране: абсолютно спокойный Сталин, экспрессивный Черчилль, который во время весьма, надо заметить, жарких дебатов не мог усидеть на месте, и постоянно пребывавший в напряжении Рузвельт, оказавшийся, как и в Тегеране, между двух огней. Точно так же, как и в столице Ирана, Сталин сокрушал Черчилля своей убийственной логикой, приправленной едва уловимой иронией. А за каждой произнесенной им бесстрастным голосом фразой стояла несокрушимая уверенность в своих силах.

На одной из встреч Черчилль предложил Сталину разделить между Англией и Россией сферы влияния на Балканах, но при этом русским отдать 90 % Румынии против 90 % в Греции, 50 % на 50 % — в Югославии и Венгрии и 75 % русским в Болгарии. Сталин даже не ответил. Многозначительно постучав по врученной ему Черчиллем бумаге, он вернул ее британцу. А когда Черчилль спросил, не сжечь ли ее, Сталин ответил: «Нет, сохраните ее!»

Понятно, что в Ялту каждый участник «большой тройки» приехал с собственными намерениями и целями. Рузвельт был обязан заручиться данным ему обещанием Сталина начать войну с Японией и добиться общего согласия на Всемирную организацию. Черчилль собирался продолжить после войны свои «особые отношения» с США и усилить вовлечение американцев в европейские дела, в которых он видел ключ к воссозданию баланса сил в Европе. И именно поэтому он всячески сопротивлялся распространению советского влияния и делал все возможное, чтобы восстановить статус Франции как великой державы. Но в то же время он предпринимал титанические усилия, чтобы поражение Германии не выглядело столь сокрушительным, как во времена Версаля, и в Европе не образовалось бы политического вакуума.

Первое заседание конференции началось с анализа военного положения, которое Сталин весьма умело использовал для доказательства союзникам огромной разницы между его и их войсками, поскольку союзные армии все еще вели бои к западу от Рейна, в то время как его армии уже гнали немцев за Одер.

Как только стороны приступили к обсуждению доклада, Сталин с присущей ему хитростью стал задавать вопросы, которые больше были похожи на ответы. И у всех слушавших его создавалось впечатление, что проводимые союзниками операции не идут ни в какое сравнение с размахом советских и что, несмотря на все свои заверения, они не могут (или не хотят) остановить переброску германских войск на Восточный фронт.