Однако все это будет позже, и что бы там ни говорили, пока Ворошилов был на своем месте. И Сталин упорно боролся за нового командующего фронтом, с которым он мог бы делать все то, что считал нужным. «Две просьбы к Вам, т. Ленин, — писал он в своей телеграмме в начале августа вождю, — первая — убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками-казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз, и если линия до сих пор не прочищена, между прочим, потому, и даже главным образом потому, что Снесарев тормозил дело. Вторая просьба — дайте нам срочно штук восемь броневых автомобилей...»

Поводом к телеграмме послужила неспособность Снесарева восстановить движение по линии Котельниково — Тихорецкая и связать Царицын с одним из самых хлебных районов Северного Кавказа. И, как повествует легенда, Сталин убедился в возможности ее восстановления после того, как сам поработал на линии.

Ленин не стал упорствовать и сделал на сталинской телеграмме пометку: «По-моему, согласиться со Сталиным». В результате уже 19 июля был создан Военный совет Северо-Кавказского военного округа под руководством Сталина. Уже на следующий день очень многие «бывшие» почувствовали его тяжелую руку. Оно и понятно: ведь теперь он имел военные полномочия и в своей телеграмме Ленин просил его «навести порядок, объединить отряды в регулярные части, установить правильное командование, изгнать всех неповинующихся».

Троцкий не пожелал подписывать эту своеобразную «хартию вольности» и вместо своей подписи оставил на ленинской телеграмме пометку: «Настоящая телеграмма отправляется по согласованию с Лениным».

И все же Снесарев остался на своем месте, напряжение нарастало, и совершенно неожиданно для Сталина ему на помощь пришел тот самый бывший полковник царской армии Носович, чьи воспоминания мы уже цитировали. Как и многие другие специалисты, он был прислан в Царицын с мандатом Троцкого. В течение целых двух месяцев он как только можно вредил красным и, в конце концов, бежал к белым.

С присущей ему решительностью Сталин обвинил всех военспецов в предательстве, арестовал Снесарева и весь его штаб. Арестованных разместили на барже, в которой в свое время находилась тюрьма, и по каким-то необъяснимым причинам эта самая баржа вдруг ни с того ни с сего затонула. Ну а сам Сталин дал в Москву куда как бодрую телеграмму. «Благодаря, между прочим, аресту военных специалистов, — сообщал он, — произведенных нами, положение на фронте изменилось к лучшему. В приезде специалистов нет необходимости».

«Разобравшись» со специалистами, Сталин еще раз прошелся «железной беспощадной метлой» по тылу, смещая и расстреливая всех, кто только был заподозрен в саботаже или нерадивости. Благо, предлог для этого имелся. 30 августа 1918 года на заводе Михельсона в Москве было совершено покушение на Ленина. А 5 сентября вышло Постановление о красном терроре. «Совет народных комиссаров, — говорилось в нем, — находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью... Необходимо обеспечить советскую республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам...»

26 сентября чекисты получили полную свободу действий и стали совершенно самостоятельны, «производя обыски, аресты, расстрелы». «Пора, пока не поздно, — призывали руководители ВЧК со страниц своего еженедельника, — не на словах, а на деле повести самый беспощадный, стройно организованный массовый террор. Принеся смерть тысячам праздных белоручек, непримиримым врагам социалистической России, мы спасем миллионы трудящихся, мы спасем социалистическую революцию».

Да, чекисты были обязаны давать отчет в своих действиях Совнаркому и ВЦИК, но чего стоили такие отчеты по тем кровавым временам? Так, липа...

И, по большому счету, дело было уже даже не в Ленине. Выстрелы в вождя явились только поводом к началу массового красного террора, который был бы развязан в любом случае. Еще 20 июня, когда был убит В. Володарский, Ленин отправил Зиновьеву гневное послание. «Только сегодня, — писал он, — мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы... удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя... тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную... Надо поощрять энергию и массовость террора».

А еще через несколько дней, выступая на V съезде Советов, он заявил: «Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи Гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Если называть вещи своими именами, то «красный террор» был выпущен на волю сразу же после захвата власти большевиками, легализован в июле, когда их власть стала однопартийной. Но только после покушения на Ленина ему были приданы официальный статус и общегосударственные масштабы.

Большевики словно ждали выстрелов в Ленина (а может, и на самом деле ждали), и можно было смело перефразировать слова Бориса Пастернака: «террор, террор, по всей земле...» И весь ужас «красного террора» заключался в том, что он был не только ответом на зверства белых (их тоже хватало), а уже самой настоящей политикой. Уже к концу 1919 года вся страна была покрыта целой сетью карательных организаций.

Чрезвычайки всех уровней, военные и военно-полевые суды, военно-революционные трибуналы, особые отделы, разъездные карательные отряды и экспедиции — все было пущено в ход с единственной целью запугать и уничтожить. «Расстреливать всех контрреволюционеров, — было записано в протоколе ВЦИК от 2 сентября 1918 года. — Предоставить районам право самостоятельно расстреливать... Устроить в районах маленькие концентрационные лагеря... Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки. Ответственным товарищам ВЧК и районных ЧК присутствовать при крупных расстрелах. Поручить всем районным ЧК к следующему заседанию доставить проект решения вопроса о трупах...»

Вместо революционных энтузиастов появились штатные палачи, а сами расправы стали проводить по ночам, чтобы скрыть от глаз людских убийства ни в чем не повинных людей. И, как писал один из членов коллегии ВЧК Лацис в журнале «Красный меч», «для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности, выдуманных буржуазией для эксплуатации низших классов».

«Больно стукнуло в уши, — описывал «трудовые будни» губернской ЧК писатель-коммунист В. Зазубрин. — Белые, серые туши (раздетые люди) рухнули на пол. Чекисты с дымящимися револьверами отбежали назад и сейчас же щелкнули курками. У расстрелянных в судорогах дергались ноги... двое в серых шинелях ловко надевали трупам на шеи петли, отволакивали их в темный загиб подвала, двое таких же лопатами копали землю, забрасывали дымящиеся ручейки крови.

Солмин, заткнув за пояс револьвер, сортировал белье расстрелянных. Старательно складывал кальсоны с кальсонами, рубашки с рубашками, а верхнее платье отдельно... Трое стреляли, как автоматы, и глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно...

Только иногда, когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой... И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение, нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания... Раздевшиеся живые сменяли раздетых мертвых. Пятерка за пятеркой. В темном конце подвала чекист ловил петли, спускавшиеся в люк, надевал их на шеи расстрелянных... Трупы с мотающимися руками и ногами поднимались к потолку, исчезали. А в подвал вели и вели живых, от страха испражнявшихся в нижнее белье, от страха потеющих, от страха плачущих».