Слава о Никоне-нищелюбце разошлась по всей Новгородской земле. Люди были благодарны ему. И не было среди нищих у Никона врагов. Память нищих не только крепкая и прочная во времени, она имеет чудесное свойство пронизывать невидимыми нитями всех людей — богатых и бедных. И удивительного в этом ничего нет. От сумы и от тюрьмы не зарекались во все времена и во всех странах мира. И на Руси тоже. В глубинах душ людских таился и таится, и не исчезнет во веки веков этот подспудный страх: не тюрьмы бы, да не сумы бы — а все остальное притерпится, сможется, выдюжится. Никон был искренен, помогая нищим. О славе он в тот год не думал, но слава его уже родилась, и не почувствовать ее он не мог.
Узнав о Соборном уложении 1649 года, Никон сделал, быть может, первый крупный, серьезный политический шаг, назвав по сути выдающийся документ «бесовским». Друг царя не мог так называть дело, в котором Алексей Михайлович был чрезвычайно заинтересован. Но Никон поступился дружбой, дружеским расположением к себе монарха, который, однако, внешне не отреагировал на «грубость» митрополита.
Впрочем, уже в тот год в Новгороде, да и в Москве, у Никона были серьезные враги — потомственные, связанные местническими обычаями бояре, которым очень не нравилось резкое возвышение бывшего кожеозерского монаха, его неземная тяга заниматься помимо церковных делами мирскими, давать царю советы.
Уже в Новгороде стало ясно, что Никона не любят подчиненные. Слишком уж строг был митрополит. Странно он вел себя. Нищих привечал, и они, благодарные, разносили по Новгородской земле, по Русскому государству о нем добрые вести. Вести нищих. Подчиненных не миловал, заставляя исполнять богослужение со всей строгостью. Может быть, поэтому у него были замечательные певчие, которых он возил в Москву. Их слушал Алексей Михайлович, и слезы умиления согревали душу русского царя.
В 1650 году в Новгороде взбунтовался люд. Такое часто случалось в этом краю и раньше. По-разному гасились взрывы недовольства. Никон, слишком уверенный в себе, наложил проклятье на всех горожан, проявив в этом деле полную политическую беспомощность. Ни один бунт, ни одно, даже самое массовое, восстание не втягивает в свои водовороты весь народ, лишь часть его. Это Никону нужно было учитывать. Он учитывал только желание своего искреннего разума, холодного, упрямого. Узнав о незаслуженном проклятии, взбунтовался уже весь город. А что же не бунтовать — все одно прокляли!
Бунтовщики избрали себе в главари некоего Жеглова, которого Никон отправил из своих приказных людей в опалу. Это говорит о том, что новгородцы наотрез отказали в доверии царскому любимцу.
В Москву прибыли письма от противоборствующих сторон. Бунтовщики обвиняли Никона в жестокости, мздоимстве, пытках. Тот писал о том, что мятежники избили его, он харкает кровью, лежит и в ожидании смерти даже соборовался. Царь принял сторону митрополита. Бунт не затихал. И наконец Никон, получив великолепный политический урок, посоветовал Алексею Михайловичу простить новгородцев.
Бой с жителями великого города он проиграл, но это обстоятельство не повлияло на отношение всего русского народа к нищелюбивому митрополиту. Ведь, оказывая помощь голодным, Никон как бы помогал всей русской нищей братии, а накладывая проклятье на всех бунтовщиков, митрополит боролся лишь с новгородцами, о которых по Руси издавна ходила недобрая слава мятежного вольного люда. В глазах всего русского народа Никон себя не скомпрометировал. И авторитет его в глазах царя продолжал расти.
В 1651 году Никон, оказавшийся по случаю в Москве, посоветовал монарху перенести мощи митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря в столицу. С одной стороны, дело могло показаться обычным. В конце концов не так давно до этого совета в Москву из Польши был доставлен гроб Василия Шуйского. Но дело, предложенное царю Никоном, обычным не было. «Оно должно было внушить в народе мысль о первенстве церкви и о правоте ее, а вместе с тем обличить неправду светской власти, произвольно посягнувшую на власть церковную»[251]. Молодой царь не испугался этого, Никон отправился в Соловецкий монастырь с грамотой, в которой «живущий на земле царь обращался к «небесному жителю».
Во время путешествия Никона в Москве скончался патриарх Иосиф. Алексей Михайлович не видел в своем окружении верного духовного деятеля, способного возглавить патриаршую кафедру, кроме своего любимца. Тот долго отказывался от предложенной ему чести. Царь в Успенском соборе при большом стечении народа стал низко кланяться Никону, умолял со слезами на глазах принять патриарший сан. Но Никон был строг и сдержан. Он уже поверил в правдивость предсказания сельского гадателя в далеком детстве. Он хотел стать российским царем. Алексей Михайлович, не зная о грандиозных замыслах Никона, лил горькие слезы, просил его.
«Будут ли меня почитать как архипастыря и отца верховнейшего и дадут ли мне устроить церковь?» — грозно спросил молодого царя пожилой уже митрополит. Все в Успенском соборе низко поклонились ему: все-то мы сделаем, как ты хочешь, только не откажи, друг царя добрый, стань, пожалуйста, патриархом!
Никон совершил в тот день грубейшую, неисправляемую временем ошибку: он вынудил русского самодержца прилюдно лить слезы и унижаться перед митрополитом. В те суровые века даже суровые мужи любили всплакнуть при случае, но слезы в Успенском соборе не очищали грешника, не успокаивали злобных, не сдерживали грубые порывы отчаянных сердец, не призывали к отдохновению и миру — только такие слезы можно оправдать в глазах суровых мужей суровых веков. Слезы Алексея Михайловича, хоть и несурового человека, но ведь царя, таковыми не были! Никон этого не заметил. Впрочем, в те отчаянные (а для будущего патриарха роковые!) минуты и сам Алексей Михайлович не догадывался об этом. С виду он был искренним. Искренние царские слезы.
Никон строго смотрел на людей. Царь, бояре, духовенство дали клятву. Он поверил в нее, в ее искренность и непорочность, запамятовав о том, как мало на Руси было выполненных клятв. 25 июля 1652 года Никон стал патриархом всея Руси.
По старому обычаю он первым делом занялся строительством своего монастыря, расположенного неподалеку от Валдайского озера и названного Иверским в честь Иверской иконы Божией Матери, скопированной по заказу патриарха с одноименной иконы на Афоне. С этим делом Никон справился быстро.
Второе дело было сложнее. Еще во времена Максима Г река священнослужители обратили внимание на разночтения в русских церковных книгах, на отличие их от греческих оригиналов. И обряды Русской церкви отличались от обрядов Византийской церкви. «В тексте церковных книг была масса описок и опечаток, мелких недосмотров и разногласий в переводах одних и тех же молитв. Так, в одной и той же книге одна и та же молитва читается разно: то «смертию смерть наступил», то «смертию смерть поправ». Из этой массы несущественных погрешностей более вызывали споров и более значительными считались следующие: 1) Лишнее слово в VIII числе Символа Веры», — «и в Духа Св. Господа истиннаго и животворящаго…» <…>
Наиболее выдающиеся отступления нашей церкви от Восточной в обрядах были таковы: 1) проскомидия совершалась на 7 просфорах вместо 5; 2) пели сугубую аллилуйя, т. е. два раза вместо трех, вместо трегубой; 3) совершали хождение по-солон, вместо того, чтобы ходить против солнца; 4) отпуск после часов священник говорил из царских врат, что теперь не делается; 5) крестились двумя перстами, а не тремя, как крестились на Востоке, и т. д.»[252].
С. Ф. Платонов и другие историки считали, что отступления Русской церкви от Восточной не восходили к догматам, были внешними, обрядовыми. Православная церковь с такими несоответствиями мириться уже не хотела. Патриарх Паисий Иерусалимский в 1649 году, митрополит Назаретский Гавриил в 1651 году, патриарх Константинопольский в 1652 году, побывав в Москве, ознакомившись с церковными книгами, указывали на то, что в русских церковных книгах и в литургии есть требующие исправлений неточности. Посланный на Восток Арсений Суханов после четырехлетнего путешествия вернулся в Москву и в сочинении «проскинитарий» подтвердил обоснованность претензий столпов Православной церкви.