В 1543 году итальянский мастер Петр Фрязин (Малый) при колокольне Ивана Великого (Святого), заложенной еще в 1532 году, но окончательно построенной в 1600 году, возвел в Кремле храм Воскресения, который достраивали уже русские зодчие, в 1552 году приделав к храму лестницы. К этому времени отечественные строители, переняв секреты мастерства у зарубежных архитекторов и инженеров, «выработали свой самобытный, своеобразный Русский стиль церковных построек, превращая старозаветные типы и образы своих деревянных строений в кирпичные сооружения с прибавкою к ним фряжских образцов, что касалось мелких деталей по преимуществу в так называемых обломах по отделке и украшению поясов, карнизов и всяких подзоров»[184].

Собор Покрова, построенный в честь взятия Казани, построен именно в этом стиле.

В 1561 году Иван IV Васильевич возвел для своих сыновей во дворце особые хоромы с храмом Сретения Господня.

В 1563–1564 годах над папертями Благовещенского собора были надстроены четыре придела.

В 1565 году неподалеку от колокольни Ивана Великого построена Посольская палата.

Во времена Ивана Грозного было основано много городов в разных районах и областях, а так как московский люд часто переселялся на новые земли, и, кроме того, столицу опустошали опричники, пожары и другие беды, то не вызовет удивления свидетельство посла папы римского Антонио Поссевино, по мнению которого, в Москве в 1581 году насчитывалось всего тридцать тысяч человек, то есть в пять раз меньше, чем десять — двадцать лет назад. К оценкам зарубежных свидетелей нужно относиться осторожно. Дело в том, что они могли не видеть московские окрестные села, где, вполне вероятно, расселялись после гибельных пожаров обитатели столицы на время восстановления домов в городе. Во всяком случае тридцать тысяч населения для столицы громадного государства, к тому же города-труженика и купца, — цифра, говорящая красноречиво о людских потерях при первом царе московском.

Портрет Ивана Грозного, написанный пером разных историков

«Время Ивана Грозного привлекает к себе внимание ученых и беллетристов необычайным в русской истории драматизмом положений и яркостью характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого князя; период светлых реформ и счастливых войн на востоке; ссора с советниками и опала на них; опричнина, которая была, в сущности, глубоким государственным переворотом; сложный общественный кризис, приведший к опустошению государственного центра; тяжелая и неудачная борьба за балтийский берег — вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в царствование Ивана Грозного»[185].

«Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца и матери и преданный в волю буйных вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою державы Российской: ибо не только для себя и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности»[186].

«Иван Васильевич, одаренный… в высшей степени нервным темпераментом и с детства нравственно испорченный, уже в юности начал привыкать ко злу и, так сказать, находить удовольствие в картинности зла, как показывают его вычурные истязания над псковичами. Как всегда бывает с ему подобными натурами, он был до крайности труслив в то время, когда ему представлялась опасность, и без удержу смел и нагл тогда, когда был уверен в своей безопасности; самая трусость нередко подвигает таких людей на поступки, на которые не решились бы другие, более рассудительные»[187].

«Он (Иван IV Васильевич. — А. Т.) в такой трезвости держит своих людей, что ни в чем не уступает татарам, рабом которых некогда был; и он оберегает свободу не мягким сукном, не сверкающим золотом, но железом; и он держит людей своих во всеоружии, укрепляет крепости постоянной охраной; он не выпрашивает мира, а отвечает на силу силой, умеренность его народа равна умеренности, а трезвость — трезвости татарской; говорят, что образом жизни он подражает образу жизни нашего героя Витовта»[188].

«Сия набожность Иванова, неискренняя любовь к добродетельной супруге, не могли укротить его пылкой, беспокойной души, стремительной в движениях гнева, приученной к шумной праздности, к забавам грубым, неблагочинным. Он любил показать себя царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей; играл, так сказать, милостями и опалами: умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы доказывать свою независимость, и еще зависел от вельмож, ибо не трудился в усвоении царства и не знал, что государь истинно независимый есть только государь доброжелательный»[189].

«Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государства, заложенного его предками, он незаметно для себя кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана — одно из прекраснейших по началу — по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше которого эти враги сидели»[190].

«Он был велик ростом, строен; имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрачная свирепость; все черты лица исказились; взор угас; а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса, от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его» (Иван Грозный вернулся из Александровской слободы, уже готовый объявить опричнину. — А. Т.)[191].

«…Ясно, что мы имеем дело с крупным дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую постановку правительственных задач. Одинаково и тогда, когда с «избранной радой» Грозный вел свои первые войны и реформы, и тогда, когда позднее, без «рады», он совершал свой государственный переворот в опричнине, брал Ливонию и Полоцк и колонизовал «дикое поле», — он выступает перед нами с широкой программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или только умеет выбирать вожаков, — все равно: это правительство всегда обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и удачу. Недаром шведский король Иоанн, в противоположность Грозному, называл его преемника московским словом «durak», отмечая, что со смертью Грозного в Москве не стало умного и сильного государя»[192].

«В заключение скажем, что добрая слава Иванова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иваново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств монгольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя — Завоевателя: чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Ивановой доныне именует только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею в хвалу, нежели в укоризну. История злопамятнее народа»[193].