А уж как уверен был в себе Василий Грязной! Одно слово — близкий слуга, добросовестный опричник. Именно ему доверил Иван IV важное дело, дал отряд лучших воинов и отправил в 1573 году в степь с заданием захватить языков у татар. Крымские татары принесли много бед русским, трудно бороться с неуловимыми, прекрасно знавшими степь налетчиками! В тот век на мировых рынках хорошо шел русский раб, работящий мужик, покладистый, да и сноровистые, незаменимые в доме бабы русские стоили дорого. Нравилось татарам торговать награбленным добром и русским рабом. Иван IV пытался разными способами оградить соотечественников от повальной беды, грозящей им с южных степей: и дань платил, лишь бы крымцы не терзали Русь набегами, и воевал. Ему очень нужны были языки. Хотел он знать о положении дел, о связях степного врага.

Василий Грязной готов был послужить царю-батюшке верой и правдой. Но герою-опричнику не повезло, не взял он языка. Неопытный в серьезных военных делах, он попал в ловушку, принял бой с огромным войском противника, дрался зло и смело: все бы на свете опричники позавидовали ярости, с какой рубил он налево-направо татар. Но ни один полководец не похвалил бы Василия Грязного — военачальника. Слишком беспечно действовал он в степи, как настоящий опричник, власть имущий, царем прикрытый, законов государства и Божеских законов не признающий.

В степи этого мало. Татары окружили отряд русских, многих порубили, многих взяли в плен, налетели на Грязного. Как он дрался! Копье сломал, застрявшее в груди врага, выхватил у мертвого саблю, продолжил бой, сабля раскололась, будто сухая ветка березы, схваченная на излом. Только руки остались у бойца и… зубы, хорошее оружие у озверелых, привыкших к людской крови опричников. Грязной хватал крымцев, кусал в шею, до смерти закусал шестерых (вот где опричная хватка пригодилась!), а еще двадцать два человека покалечил своим кусающим оружием. Крымцам, однако, удалось схватить его. Несколько дней пленник приходил в себя, затем написал письмо царю. Очень бодрое. Я, раб и друг твой, верный опричник, лучший помощник, порешил в бою несть числа татар, потом шестерых закусал насмерть, многих покалечил. Герой я, друг твой, любимец, со мной тебе и пировалось в усладу, и… Перегнул палку Василий, слишком возвысил, приблизил себя к Ивану. А зачем грозным царям такие слуги, которые могут напомнить повелителю о былых пирах, шутействах и прочих забавах? Разве Грозный разрешил Грязному такие откровения в письмах рассказывать? А вдруг письмо прочитали враги! Разозлился царь, и поиграл он с опричником в переписочку; поглумился над ним, пожелавшим обменяться на крымского военачальника Дивей-Мурзу! То была литературная, изящно оформленная крупным мастером игра в кошки-мышки. Мышка напугалась до смерти, но не скончалась. Кошка устала играть. Грязного выкупили, но больше о нем историки не вспоминают.

С блеском царь разыграл письмо-пьеску к Стефану Баторию, в те годы еще не окрепшему, затем подурачился в послании к Симеону Бекбулатовичу. В Кирилло-Белозерский монастырь он послал развернутое письмо-исповедь, начал которую велеречиво, пересыпал письмо множеством цитат из ученых и библейских книг, постепенно перешел к страстному, сработанному словом упругим, быстрым обвинению, а закончил гневной просьбой о том, чтобы монахи сами научились решать свои проблемы, не надоедали ему…

С церковью считались все русские цари. Особо важную роль она сыграла в биографии Ивана IV Васильевича. В детские годы церковь пыталась воспитывать и обучать царя и во многом преуспела: царь был яростным поборником православия, отстаивал его идеи, хотя часто его личные планы и амбиции шли вразрез с планами митрополитов. Иван IV Васильевич уже в детстве понял, какой могучей силой и властью обладает церковь. На всю жизнь остались в памяти сцены переворотов, в которых активно участвовали митрополиты Даниил, Иосаф, Макарий. Начиная с 1547 года в жизни царя большую роль, как сказано выше, играл протопоп Сильвестр.

Огромное влияние оказывала на него церковь, но не всевластное. Царь есть царь. Я царь, а вы мои подчиненные. Все. В том числе и служители церкви. Вы должны помогать, а не мешать мне. Таковой была его доктрина царской власти. Ее проводил в жизнь Грозный-царь. И чем взрослее, суровее становился он, тем жестче и бескомпромисснее вел себя по отношению к церкви, вынудив ее разрешить ему четвертый, запрещенный канонами христианства брак, а затем и пятый, шестой, седьмой.

В послании в Кирилло-Белозерский монастырь Иван IV Грозный обращается к монахам с удивительным для этого неистового самодержца тактом; чувствуется, что сдержан он от признания за священнослужителями особой власти над ним, он не принуждает, он убеждает их с упрямством несгибаемого логика, используя богатейшие знания жизни и книг.

Многое можно понять в натуре Грозного по письмам. Творчество всегда выдает творца с головой, особенно если он обращается, уязвленный, к человеку, его уязвившему. Этим человеком был Андрей Курбский, и в письмах к нему Иван решает помимо своих личных задач еще несколько государственных.

Что это? Эпистолярное творчество или публицистика; обвинительная речь на суде времен Цицерона или попытка оправдать деяния свои перед историей; бурный поток страстей или талантливо скомпонованное письмо, а может быть, крик души? Кто он, Иван Васильевич, в этих письмах: царь смертельно уставшей страны Рюриковичей или зачинатель нового литературного языка новой национальной общности, своей царственной смелостью и природной дерзостью позволивший себе литературно излагать мысли на просторечном, народном, истинно русском языке; мудрый государственный деятель или художник, не сознающий в полной мере своего истинного предназначения; а может быть, изверг рода человеческого; обыкновенный человек с бедами и несчастьями своими или толстокожий тиран? Ответить на эти вопросы и просто, и сложно. Можно сказать так: Грозный был и тем, и пятым, и десятым — со всеми противоречиями, невероятными, непостижимыми. Царь был самим собой всегда — и в письмах к Андрею Курбскому тоже.

Иван IV — политик, государь быстро набирающей мощь страны, вокруг которой закружились другие государства Европы, страны, почти созревшей для стремительного рывка на восток, на юг. Он выполнит свою миссию, несмотря ни на что. Так, видимо, ощущал свое предназначение Иван Васильевич. Курбский для него — не просто болтливый перебежчик, он — символ освобождения от власти всевидящего и всеслышащего самодержца. Это опасно.

Грозный обязан был уничтожить эту заразу, раздавить ее физически и морально. Но на символ веры костры, пытки, жезлы и прочие устрашающие акции не всегда действуют, их — проповедников, вождей — надо уничтожать словом.

Грозный бросается в схватку с изменником Курбским, не понимая — о чудак человек! — что перебежчиками становятся от судьбинушки горькой, если, конечно, человек не патологически преступен, от несправедливостей тиранов, потому не с Курбским бороться надо, а с порядками в государстве, порождающими таких отступников. Но порядок устанавливал он, а с собой бороться у него сил не было — не дано, не судьба.

В начале первого послания Грозный в стиле велеречивом, словом церковно-славянским определяет точно место, которое занимает он сам, царь, и указывает своему оппоненту на место, которое тот займет в истории. Высокое место у Ивана Васильевича. Царское. Православный христианский самодержец. Третий Рим. Прелюдия еще не окончена, но уже расставлены акценты: я царь православной державы, а ты изменник, преступник «честнаго и животворящего креста господня», губитель христианский. Для грубого политика дальше можно было бы не продолжать: предатель ты, а с таковыми у нас один разговор — на дыбу. Но Грозный не заканчивает послание и терпеливо разъясняет изменнику содеянное им и, главное, то, к чему приведет предательство: «Аще ти с ним и воевати, тогда и церкви разоряти, и иконы попирати, и християн погубляти…»

Велеречивость прелюдии быстро уступает место неистовому напору мысли и слова. Политик еще чувствуется в каждой строке, но все образнее становится речь, все больше в ней страсти, душевного откровения. Никаких преград, никаких канонов. Как хочу, так и пишу. Грозный с напряженным терпением продолжает излагать изменнику — да не ему, конечно, а тем, кто рискнет повторить его опыт, — свою точку зрения, призывая в помощники Священное писание, историю давнюю и близкую, обильно пересыпая мысли поговорками и пословицами, изречениями мудрецов и пророков.