Коржиков обвёл глазами и показал рукою на портреты предков Саблина.

— Видал? — сказал он. — Они бы им помогали. Из могилок, значит, встали и пошли бы за ими. А то с чем они шли? С пустым местом. С речами да программами… Хвастаетесь победами. Не вы их победили, а мы… Мы — своими лозунгами. У нас-то это ясно… Что хочешь, то и делай!

Коржиков отвернулся от Воротникова, замолчал и стал накладывать себе мороженое.

Голубь, во всё время речи Коржикова слезливо моргавший красными веками, чтобы выручить смутившегося Воротникова, обратился к нему и заговорил ласково и угодливо:

— Помните, товарищ, на Воронежском фронте, — мы с вами ехали как-то, два ординарца при нас, а тут шестьдесят белых напали. Вот тут пришлось! Ну, всё-таки человек двадцать пять мы их зарубили, а остальные разбежались.

Воротников обрадовался такой поддержке и бодро ответил:

— Да, как же, было… Было… Мне такие переделки не впервой. Помните, — обратился он к Рахматову, — в Костюхновском прорыве, при генерале Саблине, я четырнадцать немцев своеручно зарубил?.. Эх!..

Он осёкся и замолк.

XVIII

После обеда играл и пел оркестр Будённого. Коржиков то сидел в углу у окна, то ходил по комнате, ни с кем не разговаривая.

Пел приглашённый знаменитый оперный певец и могучим басом потрясал стены зала, оглашая их звуками «революционных» песен — то «Дубинушки», то «Солнце всходит и заходит»…

— А «Боже Царя храни» споёшь? — подходя к нему и глядя на него в упор, сказал Коржиков. Полежаев был недалеко от певца.

— Если прикажете, — вытягиваясь по-солдатски, сказал певец, — все спою. Голод все заставит.

— Ну, ну, — более ласково сказал Коржиков. — Я шучу. Вот он, — Коржиков кивнул на Полежаева, — он и сытый споёт.

Коржиков пошёл прочь.

Полежаев заметил, что Коржиков привязывается к нему, и понял, что сегодня случится то, чего он давно ожидал от Коржикова. То, что носит имя «провокация» и ведёт неизменно к смерти. Но он был спокоен. Ещё тогда, когда Полежаев поехал в Советскую республику, он сознательно обрёк себя на смерть и муки. И вот они надвигаются. Может быть, сегодня начнётся его страшный путь на Голгофу офицерских страданий. Он ничего ещё не сделал. Нет, но он умрёт спокойный. Эти полгода жизни под красными знамёнами сказали ему, что Россия жива. Она погребена заживо, она растерзана, изранена, измучена, но она встанет и скоро встанет, потому что жива вера христианская, потому что сильна в народе тоска по Царю и порядку, по красоте и силе русского имени. Большевизм, окраинные государства — это от Англии и Франции, это от Германии, от лукавого, может быть, от масонов, если то, что о них говорят, правда.

Но… «Воздвигну церковь мою и врата адовы не одолеют ю!» Коржиков волнуется, Коржиков злится и трепещет — хороший, признак. Чует свою гибель.

Коржиков подошёл к Гайдуку.

— В котором часу назначено? — спросил он.

— С двенадцати, — сказал Гайдук.

— У меня?

— Да, у вас.

Коржиков посмотрел на часы. Было без четверти двенадцать.

— Товарищ Осетров, — сказал он, — вы пойдёте со мной.

— Слушаюсь, — нагибая красивую лохматую голову, сказал Осетров. Коржиков подошёл вплотную к Полежаеву.

— И вы, товарищ, тоже с нами!

В глазах Коржикова были невиданные раньше Полежаевым нежность и ласка.

— Куда? — спросил Полежаев.

— В чрезвычайку, — сказал нежно Коржиков.

— Зачем? — сухо спросил Полежаев.

— Вы никогда не видали большевистского правосудия. Это поучительно. Сегодня у нас назначено восемнадцать офицеров-белогвардейцев и одна женщина. Девушка общества. Царя спасти хотела. В Екатеринбурге раскопки делала. Сестрица моя — Татьяна Александровна Саблина. Так вот посмотрим, товарищ, как это делается. Мы ели и пили. Мороженое ели, шампанское пили — всё это по-буржуйски. Напьёмся крови человеческой — по-пролетарски.

Полежаев был очень бледен, но спокоен. Он предал себя воле Божией. Он вспомнил вчерашний разговор с Осетровым о священнике отце Василии и об иконе Николая Чудотворца. И если судьба сводит его с Таней таким странным образом в чрезвычайке на её казни, если ему суждено умереть вместе с нею мучительной смертью — пусть это так и будет, но от позора он спасёт её.

— Хорошо, — сказал он. — Это даже любопытно. Близко я никогда не видел.

— Хочешь кокаина? — со страстью прошептал почти на ухо ему Коржиков. — Сам попробуешь. Это так приятно… Волнует. Мы Дженни возьмём. Хочешь?

— Не знаю, — протянул как бы во сне, сам плохо слыша свой голос, Полежаев. — Может быть… Отчего не попробовать?.. Я думаю, сильное ощущение.

— Да, — шептал Коржиков. — А то хочешь… Мы их, смертников, поставим в ряд — и я лягу с Дженькой, а ты с сестрицей моей. А? А они пусть смотрят… А то их заставим… Перед расстрелом… Пусть побалуются!

— Что-нибудь придумаем, — сказал Полежаев, и сам не слышал своего голоса.

— Товарищи, — сказал Коржиков, — ешьте, пейте, веселитесь, а мы вас на полчасика покинем. Хочется руку молодецкую потешить. Революции послужить. Дженни, Гайдук, Осетров, Полежаев, идёмте!

XIX

Гайдук всё приготовил в самом доме. У ворот толпился наряд красноармейцев. Легковой сильный автомобиль Рахматова стоял у подъезда. Коржиков с сопровождавшими его прошёл во двор; там стоял грузовик, и шофёры-чекисты в дорогих шубах-дохах возились подле машины. Большой подвал, служивший когда-то погребом и складом, был ярко освещён. Из маленьких низких окон белый электрический светлился потоками на двор и освещал обледеневшие камни и узенькую, в одну плиту, панель. У входа в подвал стоял красноармеец с ружьём. Вход был узкий, с крутыми ступенями. Все это почему-то тщательно запомнил Полежаев. Он заметил, что грузовой автомобиль загораживал вход от красноармейского наряда, что ворота на улицу были открыты, знакомый шофёр Рахматова сидел на автомобиле. Полежаев заметил также, что он был бледен и взволнован. Шофёр был юноша технолог, пошедший к Рахматову, чтобы кормить свою мать и трёх маленьких братьев.

Подвал был низкий, со сводами и двумя арками, делился на три части. В первой стояло несколько красноармейцев. Они стали «смирно» при входе комиссара и чекистов. Во второй, средней части, чисто подметённой, была поставлена софа, два кавказских кресла, небольшой мавританский столик чёрного дерева, выложенный перламутром, на столике были две бутылки и рюмки, вазочка с печеньями и коробки с сигарами и папиросами. Красноармеец с ружьём караулил все эти драгоценности. Перед софою лежал ковёр и были разбросаны вышитые кавказские подушки. В третьей части подвала узкая шеренга худых людей, одетых в грязное, истлевшее, оборванное белье, под присмотром красноармейцев большими лопатами рыла узкий и глубокий ров.

Коржиков был неестественно возбуждён, зеленовато-бледная Дженни непрестанно нюхала кокаин и сейчас же подошла к столику, нервным движением налила рюмку коньяку и выпила его. Она морщила нос. В подвале пахло сыростью, свежими нечистотами и едким потом нездоровых людей. Гайдук был бледен, но спокоен и напряжённо-внимателен. Он был как бы настороже. Полежаев посмотрел на Осетрова. Обычно пьяный в эти ночные часы пирушек, Осетров был совершенно трезв, спокоен и полон какой-то решительности. Он внимательно и строго посмотрел на Полежаева, и в этом взгляде Полежаев прочёл выражение дружбы и готовность помогать.

— Отлично устроено, — сказал Коржиков. — Я и не ожидал, что так выйдет. Одно нехорошо, что эта сволочь уже нагадить успела.

Он прошёлся по ковру, закурил сигару и, обращаясь к Полежаеву, сказал:

— Сегодня вы мой гость и я хочу вам все показать. С вашими нервами из вас хороший чекист выйдет. Надо только руку набить — это очень просто. Сделаем смотр нашим индивидуумам. Смирно, там! Перестать рыть, — крикнул он в сторону стенки.