(Петербург, январь 1837 года)

«Милый папа, я очень счастлива, что, наконец, могу на­писать вам, чтобы благодарить от всей глубины моего серд­ца за то, что вы удостоили дать ваше согласие на мой брак с вашим сыном, и за благословение, которое вы прислали мне и которое, я не сомневаюсь, принесет мне счастье. На­ша свадьба состоялась в последнее воскресенье, 22-го теку­щего месяца (нового стиля), в 8 часов вечера, в двух церквах — католической и православной. Моему счастию недостает возможно­сти быть около вас, познакомиться лично с вами, моим бра­том и сестрами и заслужить вашу дружбу и расположение. Между тем это счастие не может осуществиться в этом году, но барон обещает нам наверное, что будущий год соединит нас в Зульце. Я была бы очень рада, если бы, ввиду этого, моя сестра Нанина вступила со мной в переписку и давала мне сведения о вас, милый папа, и о вашей семье. С своей стороны я беру на себя держать вас в курсе всего, что может вас здесь интересовать, а ей я дам те мелкие подробности интимной переписки, какие получаются с радостию, когда близких разделяет такое большое расстояние. Мое счастие полно, и я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я; могу вас уверить, что посвящу всю мою жизнь любви к нему и изучению его привычек, и когда-нибудь представлю вам картину нашего блаженства и нашего домашнего счастья. Я ограничусь теперь очень нежным поцелуем, умоляя вас дать мне вашу дружбу. До свидания, милый папа, будьте здоровы, любите немного вашу дочь Катрин и верьте нежному и поч­тительному чувству, которое она всегда питает к вам».

Екатерина Николаевна безгранично любила мужа. В не­датированном письме из Петербурга в 1837 году она писала Дантесу: «...Единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя креп­ко, крепко люблю и что водном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном...». Она пожертвовала для мужа всем: и родиной, и семьей, и своим положением в обществе. Но не следует думать, что сделала она это легко и просто. И не слу­чайно Александра Николаевна, изредка посещавшая сестру в Петербурге после свадьбы, говорит, что Екатерина «ско­рее печальна иногда; она слишком умна, чтобы это показы­вать и слишком самолюбива тоже, поэтому она старается ввести меня в заблуждение».

Подтверждение этому наблюдению мы находим и в од­ном из писем С. Н. Карамзиной, сомневающейся в искрен­ности чувств Геккернов. Вот как она описывает свой визит к новобрачным: «На следующий день, вчера, я была у них. Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятеж­нее и веселее, чем их лица у всех троих, потому что отец яв­ляется совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было при­творством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вести всю жизнь! Непонятно!» Публикуемые письма говорят, что Ка­рамзина была права: эту игру они вели всю жизнь. Обраща­ет на себя внимание и то, что она считает участниками дра­мы «всех троих», включая и Екатерину Дантес.

Было ли известно Екатерине Николаевне о подлом пове­дении Геккернов? Конечно, да. Она видела ухаживание му­жа за сестрой, не могла не знать, какую отвратительную роль играл в этом Геккерн. Пушкин писал ему 26 января 1837 года:

«...Вы представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведени­ем (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы. Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и нелепости, которые он осмеливался писать. По­добно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о любви вашего незаконно­рожденного или так называемого сына... Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего мерзкого поведения смел разговаривать с моей женой и еще того менее — чтоб он отпускал ей казарменные каламбуры и разыг­рывал преданность и несчастную любовь, тогда как он про­сто плут и подлец».

Знала ли Екатерина Николаевна о дуэли? Приведем вы­держку из письма В. Ф. Вяземской: «В среду 27 числа, в поло­вине 7-го часа пополудни, мы получили от г-жи Геккерн от­вет на записку, написанную моей дочерью. Обе эти дамы ви­делись сегодня утром. Ее муж сказал, что он будет аресто­ван. Мари просила разрешения у его жены навестить ее, ес­ли это случится. На вопросы моей дочери в этом отноше­нии г-жа Г. ей написала: «Наши предчувствия оправдались. Мой муж только что дрался с Пушкиным; слава Богу, рана (моего мужа) совсем не опасна, но Пушкин ранен в поясни­цу. Поезжай утешить Натали».

В. Ф. и П. А. Вяземские знали о дуэли еще накануне, но ничего не предприняли, чтобы ее предотвратить. Из пись­ма видно, что они посылали свою дочь Марию Валуеву к Екатерине Геккерн, — Геккерн, а не к Наталье Николаевне! И о каких «предчувствиях» может идти речь, если все уже было известно? Итак, очевидно, Екатерина Николаевна зна­ла о дуэли, но не предупредила ни сестру, ни тетку и вольно или невольно (если Геккерны заставили ее молчать) стала на сторону врагов Пушкина. Вот этого, мы полагаем, не мог­ли ей простить ни Наталья Николаевна, ни Загряжская, ни Гончаровы.

Рана поэта была смертельна, и 29 января он скончался. Дантес был арестован, судим, разжалован в солдаты и 19 марта 1837 года выслан за границу. Карьера старика Геккерна в России тоже была кончена.

Что за человек был Луи Геккерн, хорошо известно, одна­ко напомним читателю несколько высказываний о голланд­ском посланнике. Н. М. Смирнов, хороший знакомый Пуш­кина, так писал о нем в своих воспоминаниях:

«Бар. Геккерн, голландский посланник, должен был оста­вить свое место. Государь отказал ему в обыкновенной по­следней аудиенции, и семь осьмых общества прервали с ним тотчас знакомство. Сия неожиданная развязка убила в нем его обыкновенное нахальство, но не могла истребить все его подлые страсти, его барышничество: перед отъездом он опубликовал о продаже своей движимости, и его дом превратился в магазин, среди которого он сидел, продавая сам вещи и записывая сам продажу. Многие воспользовались сим случаем, чтоб сделать ему оскорбления. Например, он сидел на стуле, на котором выставлена была цена; один офи­цер, подойдя к нему, заплатил ему за стул и взял его из-под него... Геккерн был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли».

П. Е. Щеголев в книге «Дуэль и смерть Пушкина» так ха­рактеризует Геккерна:

«Крепкий в правилах светского тона и в условной свет­ской нравственности, но морально неустойчивый в душе; себялюбец, не останавливающийся и перед низменными средствами в достижениях; дипломат консервативнейших по тому времени взглядов, не способный ни ценить, ни раз­делять передовых стремлений своей эпохи, не увидавший в Пушкине ничего, кроме фрондирующего камер-юнкера; че­ловек духовно ничтожный, пустой — таким представляется нам Геккерн».

По-видимому, кроме четы Строгановых и Идалии Полетики, никто у Геккернов перед их отъездом из Петербурга не бывал. Не показывались нигде и Геккерн, и Екатерина Николаевна. Она была на третьем месяце беременности. Ей предстояло пробыть в Петербурге еще две недели, и вдогон­ку Дантесу она пишет письма. Приведем первое ее письмо.

«В Тильзит (20 марта 1837 г.)

Не могу пропустить почту, не написав тебе хоть несколь­ко слов, мой добрый и дорогой друг. Я очень огорчена тво­им отъездом, не могу привыкнуть к мысли, что не увижу те­бя две недели. Считаю часы и минуты, которые осталось мне провести в этом проклятом Петербурге; я хотела бы быть уже далеко отсюда. Жестоко было так отнять у меня те­бя, мое сердце, теперь тебя заставляют трястись по этим ужасным дорогам, все кости можно на них переломать; на­деюсь, что хоть в Тильзите ты отдохнешь как следует; ради Бога, береги свою руку; я боюсь, как бы ей не повредило пу­тешествие. Вчера после твоего отъезда, графиня Строгано­ва оставалась еще несколько времени с нами; как всегда, она была добра и нежна со мной, заставила меня раздеться, снять корсет и надеть капот; потом меня уложили на диван и послали за Раухом, который прописал мне какую-то га­дость и велел сегодня еще не вставать, чтобы поберечь маленького: как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожае­мого папашу; все-таки сегодня я чувствую себя совсем хоро­шо, но не встану с дивана и не двинусь из дому; барон окру­жает меня всевозможным вниманием, и вчера мы весь вечер смеялись и болтали. Граф (Г. А. Строганов) меня вчера навестил, я нахо­жу, что он действительно сильно опустился; он в отчаянии от всего случившегося с тобой и возмущен до бешенства глу­пым поведением моей тетушки и не сделал ни шага к сбли­жению с ней; я ему сказала, что думаю даже, что это было бы и бесполезно. Вчера тетка мне написала пару слов, чтоб уз­нать о моем здоровье и сказать мне, что мысленно она была со мною; она будет теперь в большом затруднении: так как мне запретили подниматься на ее ужасную лестницу, я у нее быть не могу, а она, разумеется, сюда не придет, но раз она знает, что мне нездоровится и что я в горе по случаю твоего отъезда, у нее не хватит духу признаться в обществе, что не видится со мною; мне чрезвычайно любопытно посмот­реть, как она поступит; я думаю, что ограничится ежеднев­ными письмами, чтобы справляться о моем здоровье.