По этому поводу А. Ахматова пишет: «В. Ф. Вяземской, достигшей к этому времени 80 лет, мы совсем не обязаны ве­рить. Она, конечно, была озабочена лишь тем, чтобы снять всякое обвинение с себя (ведь ей Пушкин сказал о дуэли) и с своего дома».

Но если даже предположить, что между Пушкиным и Александрой Николаевной были интимные отношения (о чем ей якобы говорила Полетика), зачем Вере Федоровне, «близкому другу» поэта, сообщать об этом Бартеневу, а че­рез него делать это достоянием истории? Зачем? Что хотела она этим доказать? Свою необыкновенную близость к се­мейным делам Пушкиных? «Вот как мы были дружны, мне обо всем рассказывали»? Но истинность дружбы как раз вы­ражалась бы в том, чтобы не рассказывать самой... Можем ли мы представить себе, чтобы подобные слухи распространяли Нащокин или Плетнев?

В книге Щеголева приведено еще одно «свидетельство», идущее от «воспоминаний» Араповой. Не будем останавли­ваться на нем, скажем только, что, основываясь, несомнен­но, на предшествующих материалах (Трубецкой — Вязем­ская), а также на «откровениях няньки», не заслуживающих абсолютно никакого доверия, Арапова снова повторила эту клевету. Но даже внучка Натальи Николаевны от ее дочери Елизаветы Ланской Елизавета Николаевна Бибикова на основе рассказов матери опровергла измышления тетки в своих воспоминаниях: «Вопреки рассказам Александры Петровны Араповой, никакого романа не было между Пуш­киным и его свояченицей. Пушкин был честный человек, обожал красавицу жену и не стал бы ухаживать за престаре­лой, некрасивой свояченицей». Ну, «престарелой и некра­сивой» Александра Николаевна, на наш взгляд, не была, но основное сообщение Бибиковой очень важно: в семье по­томков Ланских знали, что сплетни эти не соответствуют действительности.

Арапова говорит также, что якобы Пушкин «не допус­тил» Александру Николаевну попрощаться с ним перед смертью. Но и это опровергается свидетельством давнего друга Пушкина Данзаса, неотлучно находившегося у посте­ли поэта. «Поутру на другой день, 28 января, — читаем мы в воспоминаниях Данзаса, — боли несколько уменьшились. Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу свою Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними простить­ся».

И наконец, в 1976 году вышла книга Н. А. Раевского «Портреты заговорили» (2-е издание), в которой автор, ба­зируясь на все тех же рассказах Трубецкого, Араповой и Вя­земской и не приводя никаких новых документов, пишет: «По-видимому, именно в эти преддуэльные месяцы разыг­рывается его (Пушкина) роман со свояченицей Александ­рой Николаевной, о котором тоже осталось немало свиде­тельств».

Но в советское время, уже после Щеголева, стали появ­ляться работы, опровергающие эту клевету. Мы имеем в ви­ду статьи М. Яшина и А. Ахматовой. Вот что говорит Яшин: «Версия об интимной близости Пушкина и Александры упорно держится в работах о поэте. Биографы приняли ее на веру, не заботясь о критической проверке, набросили ро­мантическую мантию на сомнительные факты и поспешно сделали Александрину другом Пушкина. Чтобы в биографи­ческих работах освободиться от слишком специфических материалов, надо прежде всего перестать пользоваться све­дениями Араповой». Известный пушкинист А. Ф. Онегин еще в самом начале публикации их писал: «Записи Арапо­вой еще нелепее Смирновой-дочери и Павлищева-сына, т. е. сочинены и приноровлены... защищать одну сестру (Наталью Николаевну), пачкая другую... Черт знает что такое! Подобную оценку заслужива­ет и сообщение Вяземской».

«Эту версию, — читаем мы у Ахматовой, — выдуманную Геккернами, вырастила и пестовала до своего последнего дыхания Идалия Полетика. Она не уставала вдалбливать свою бесстыдную сплетню полоумному Трубецкому в Одес­се... Она говорила В. Ф. Вяземской, что Александрина «при­зналась» ей, она везде тут как тут. Геккерн и Полетика были людьми своего времени и круга и твердо знали, что ничто в глазах света не могло так запачкать и совершенно уничто­жить Пушкина, как такая сплетня. Недаром Трубецкой пи­шет о романе Пушкина и Александрины: «Об них (причи­нах смертельной дуэли) в печати вообще не упоминается, быть может потому, что они набрасывают тень на человека, имя которого так дорого для нас русских». Он еще помнит, а Щеголев уже не помнит и не понимает неприличие и чудо­вищность этого обвинения, а затем уже все с умилением пе­ресказывают эту «легенду» и пишут стишки подруге поэ­та».

Все это правильно, кроме одного: для Трубецкого имя Пушкина не было дорого, поскольку он предал гласности клеветнические измышления Геккерна и Полетики, несо­мненно, зная, что они попадут в печать. Если бы он не хотел «набросить тень» на поэта, он не стал бы рассказывать об этом в Павловске, на даче Краевского, в присутствии неско­льких лиц, да еще в год 50-летия со дня смерти Пушкина.

Обратимся еще к одной гипотезе, а именно, к увлечению Александры Николаевны... Дантесом. Версия эта была вы­двинута в 1964 году Яшиным, а в 1973 году снова появилась в опубликованных материалах об Александрине Анны Ахма­товой. Яшин приписывает Александре Николаевне вос­торженное внимание к Дантесу, основываясь на одной ее фразе в письме к брату в 1835 году, где она якобы называет его «образцовым молодым человеком». Но внимательное изучение подлинника показало, что там в тексте есть запя­тая, не замеченная переводчиком, и эти слова относятся к другому лицу. Ахматова же делает вывод, что «Александрина влюблена все в того же Дантеса», основываясь на «кон­тексте» письма С. Н. Карамзиной от 27 января 1837 года. Что касается еще одного ее довода, а именно, портрета Дантеса, якобы висевшего при Александре Николаевне в ее сто­ловой в Бродзянах, то об этом мы скажем подробнее далее.

Но каково же было в действительности отношение Алек­сандры Николаевны к преддуэльным событиям, к Пушкину, к Дантесу? Новонайденные письма дают нам возможность совсем иначе рассматривать этот вопрос. Александра Нико­лаевна, несомненно, знала всю подноготную брака Екатери­ны с Дантесом, так взволновавшего своей «загадочностью» петербургское общество. Очевидно, желая поддержать сест­ру в первое время ее новой и трудной жизни после замуже­ства, она иногда ходила к ней. Напомним, что писала Алек­сандра Николаевна брату 22—24 января 1837 года, то есть чуть ли не накануне дуэли.

«Все кажется довольно спокойным, жизнь молодоженов идет своим чередом; Катя у нас не бывает... Что касается ме­ня, то я иногда хожу к ней, я даже там один раз обедала, но признаюсь тебе откровенно, я бываю там не без довольно тягостного чувства. Прежде всего я знаю, что это неприят­но тому дому, где я живу, а во-вторых, мои отношения с дя­дей и племянником не из близких; с обеих сторон смотрят друг на друга несколько косо, и это не очень-то побуждает меня часто ходить туда... Что касается остального, то что мне сказать? То, что происходит в этом подлом мире, муча­ет меня и наводит ужасную тоску. Я была бы так счастлива приехать отдохнуть на несколько месяцев в наш тихий дом в Заводе...»

Это чрезвычайно важные для пушкиноведения высказы­вания. Отношение Александры Николаевны к «дяде и пле­мяннику» выражено здесь совершенно ясно. Она не писала бы так, если бы была влюблена в Дантеса. Кроме того, чув­ствуется, что и Дмитрий Николаевич разделяет это ее отно­шение к Геккернам, и она доверительно пишет ему, уверен­ная, что он ее поймет. Обратим внимание и на «я даже там один раз обедала» — слово «даже» еще раз подчеркивает ее нежелание бывать в доме Дантесов. Но самое главное для нас в данном случае в этом письме ее стремление не причи­нять неприятность дому Пушкиных, то есть Пушкину и На­талье Николаевне. Вряд ли можно переоценить значение этого письма для характеристики чувств Александры Нико­лаевны в эти тревожные дни, ее истинного отношения к «подлому миру», то есть к великосветскому обществу, вклю­чая и Геккернов, о поведении которых ей, конечно, было хорошо известно.

Но вот в процессе дальнейших поисков нами найден еще один, до сих пор неизвестный документ, имеющий перво­степенное значение для опровержения утверждений, что Александра Николаевна была увлечена то Пушкиным, то Дантесом.