... на обед зван Ростопчиной. Между тем приехала ко мне с визитом бывшая Пушкина (ныне гене­ральша Ланская) с сестрою. Она непременно хочет, чтобы и нынешний ее дом был для меня тем же, чем был прежний. Хоть муж ее и показал свое с...(многоточие в подлиннике), не сочтя за нужное приехать с нею ко мне, но я намерен сохранить с ней мои старые от­ношения; она мать четырех детей моего друга».

«31 октября 1845 года

...На чай заехал было к Ф. Ф., но как их не застал, то по­шел рядом к Ланской-Пушкиной. И муж ее был дома. Он хо­роший человек».

И Вяземский писал в 1845 году А. И. Тургеневу о Наталье Николаевне: «Муж ее добрый человек и добр не только к ней, но и к детям».

В гостиной Карамзиных Наталья Николаевна неодно­кратно встречала М. Ю. Лермонтова. В письме Плетнева от 28 февраля 1841 года мы читаем: «В 11 часов тряхнул я ста­риной — и поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца. Карамзина встретила меня словом: revenant (привидение). Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина — поэт, Смирнова, Растопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа». (В те времена, когда было несколько женщин с одинаковой фами­лией, было принято называть и имя мужа. Напр., княгиня Владимир Пушкина, а Плетнев часто пишет: «Пушкина — поэт», чтобы отличить Наталью Николаевну от других Пушки­ных).

 Лермонтов, видимо, находился под влиянием сплетен и толков в великосветском обществе, враждебно относившем­ся к вдове поэта, чуждался ее и избегал говорить с нею. А. Арапова в своих воспоминаниях пишет, что мать так рассказывала ей об их последней встрече:

«Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь вы­дать чувства, оскорбительные для женщины, он всегда избе­гал всякую беседу с ней, ограничиваясь обменом пустых, условных фраз. Матери это было тем более чувствительно, что многое в его поэзии меланхолической струей подходи­ло к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо. Находили минуты, когда она стремилась высказаться, когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх сковывали уста...

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ. Верный дорогой привычке, он приехал провести последний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости собравшимся друзь­ям. Общество оказалось многолюднее обыкновенного, но, уступая какому-то необъяснимому побуждению, поэт, к ве­ликому удивлению матери, завладев освободившимся около нее местом, с первых слов завел разговор, поразивший ее своей необычайностью. Он точно стремился заглянуть в тайник ее души и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить в некотором роде объяснением; она почуяла, что упоение юной, но уже признанной славой не заглушило в нем неу­довлетворенность жизнью. Может быть, в эту минуту она уловила братский отзвук другого, мощного, отлетевшего ду­ха, но живое участие пробудилось мгновенно, и, дав ему во­лю, простыми, прочувственными словами она пыталась ободрить, утешить его, подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой доли. И по мере того, как слова не­привычным потоком текли с ее уст, она могла следить, как они достигали цели, как ледяной покров, сковывавший до­селе их отношения, таял с быстротою вешнего снега, как не­красивое, но выразительное лицо Лермонтова точно преоб­ражалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

— Когда я только подумаю, как мы часто с вами здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям. Я видел в вас только хо­лодную, неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой жен­щину, постигнуть ее обаяние искренности, которое не раз­бираешь, а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек в близорукости, бесплодное сожаление о даром утраченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянная мечта, стать вам когда-ни­будь другом. Никто не может помешать мне посвятить вам ту беззаветную преданность, на которую я чувствую себя способным.

Прощать мне вам нечего, — ответила Наталья Никола­евна, — но если вам жаль уехать с изменившимся мнением обо мне, то, поверьте, что мне отраднее оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и много толков было потом у Карамзиных о непонятной перемене, проис­шедшей с Лермонтовым перед самым отъездом. Ему не суж­дено было вернуться в Петербург, и когда весть о его траги­ческой смерти дошла до матери, сердце ее болезненно сжа­лось. Прощальный вечер так наглядно воскрес в ее памяти, что ей показалось, что она потеряла кого-то близкого!

Мне было шестнадцать лет, я с восторгом юности зачи­тывалась «Героем нашего времени» и все расспрашивала о Лермонтове, о подробностях его жизни и дуэли. Мать мне тогда передала их последнюю встречу и прибавила:

— Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз это была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унес с собою в могилу».

Александра Ланская, вероятно, не раз слышала от матери этот рассказ, и в данном случае сути того, что она го­ворит, можно доверять, если абстрагироваться от излиш­ней «беллетризации» изложения. Не подлежит сомнению, что неожиданно разговорившийся с Натальей Николаев­ной Лермонтов почувствовал все обаяние этой женщины, всю мягкость и нежность ее натуры и говорил с ней так иск­ренне и откровенно, что мгновенно нашел отклик в ее душе.

В 1960 году вышла в свет переписка Карамзиных, из ко­торой мы узнаем, что весной 1836 года сын Е. А. Карамзи­ной, Андрей Карамзин, заболел. Подозревали начало чахот­ки, и врачи отправили его лечиться за границу. Письма к не­му семьи Карамзиных охватывают период с конца мая 1836 года по конец июня 1837-го, то есть как раз то время, когда назревали трагические события в семье Пушкиных и после смерти поэта. Именно поэтому эта переписка представляет такой большой интерес. Мы неоднократно будем ссылаться на эти письма, характеризующие отношение Карамзиных и к Пушкину, и к Наталье Николаевне.

Арапова пишет, что у Карамзиных после отъезда Лер­монтова было много «толков» о перемене в отношении поэ­та к вдове Пушкина. Но Карамзины, конечно, видели сдер­жанность и холодность Лермонтова до этого случая, и не Софья ли Николаевна говорила ему в недоброжелательных тонах о Наталье Николаевне?..

В письмах С. Н. Карамзиной мы часто встречаем утверж­дения, что вдова не будет неутешной, что это женщина не способна глубоко переживать. «Это Ундина, в которую еще не вдохнули душу», — говорит она. Надо полагать, эта отри­цательная характеристика Пушкиной из гостиной Карамзи­ных распространялась в светском обществе, а через письма Андрею Карамзину — и за границу. Но пушкиноведение рас­полагает и другими документами, свидетельствующими об обратном. Обнаруженные нами неизвестные письма также подтверждают это.

Наталья Николаевна свято чтила память Пушкина. Каж­дую пятницу она постилась и никогда никуда не ездила в ка­нун и в день смерти мужа. Забегая несколько вперед, приве­дем свидетельство одной современницы.

В 1855 году, во время Крымской кампании, генерал Лан­ской был командирован в Вятку для формирования ополче­ния. Вместе с мужем поехала и Наталья Николаевна. В Вят­ке сохранились воспоминания о ней Л. Н. Спасской, дочери местного врача Н. В. Ионина, лечившего Наталью Никола­евну. Вот что она пишет:

«Я слышала, что один из дней недели, именно пятницу (день кончины поэта—пятница 29 января 1837 г.) она преда­валась печальным воспоминаниям и целый день ничего не ела. Однажды ей пришлось непременно быть у Пащенко (вятский чиновник) в одну из пятниц. Все заметили необыкновенную ее молчали­вость, а когда был подан ужин, то вместо того чтобы сесть, как все остальное общество, за стол, она ушла одна в залу и там ходила взад и вперед до конца ужина. Видя общее недо­умение, муж ее потихоньку объяснил причину ее поступка, сначала очень удивившего присутствующих. Этот послед­ний рассказ я слышала от покойного Ф. К. Яголковского, очевидца-свидетеля происшествия».