Забросав врага гранатами, моряки отошли па исходные позиции. Правдин, добравшись до своих окопов, оглянулся назад и увидел Бобрикова. Тот лежал посередине окопа и шевелил руками, словно пытаясь ползти. «Ранен»… догадался Правдин и кинулся на помощь. Фашисты открыли по одинокой фигуре моряка сильный огонь. Правдин подкатился к Бобрикову и, подняв его на руки, как ребенка, побежал обратно. Моряки, прикрывал товарища, усилили огонь. Вот Правдин, почти достигнув вершины, покачнулся, упал, но тотчас вскочил.

Добравшись до укрытия, он осмотрел Бобрикова и улыбнулся: «Жив, жареная пуговица». Но когда Бобриков застонал и открыл глаза, Правдин пробубнил: «Не скули ты». Бобриков замолчал. Правдин вытер рукавом ватника мокрое лицо «жареной пуговицы» и, не теряя времени, понес его за перевал на походный пункт полевого госпиталя.

Вернувшись к камбузу и сняв наконец с себя термос, кок осмотрел его и покачал головой: термос был в нескольких местах пробит пулями. В боку Правдина остро кольнуло. Он медленно снял ватник и с удивлением осмотрел кровавую тельняшку: рана! Кок торопливо перевязал рану и оделся, решив никому не говорить об этом.

Только к ночи затих бой. Небо заволокло тучами, и сильный дождь, смыв с камней кровь противников, смешал ее в бурном потоке и унес в море.

Правдин накормил уставших моряков, и они, разойдясь по местам, затихли. Один из матросов, уходя, сказал Правдину:

— Слышишь, Иван. Жареная пуговица-то… того, а? Герой!

— Что? — не понял кок.

— Как что! Так ведь защитил тебя.

— Что?!

— Ну вот, зачтокал. Тебе же один фриц чуть не всадил штык в корму. Шашлычок был бы ого-го!

— Ну уж. Я придавил одного-двух…

— Да не о том я. Бобриков-то как кинется на того фрица да по ногам его прикладом… Тот упал — он на него. Заколол ведь, шельмец, хоть и сам получил рану. Если б не Бобриков — быть тебе… фью-юить! — у крабов на побегушках.

— Ну-у? — удивленно пробормотал Правдин.

— Да ты что — не видел?

— Нет. Квашня такая была…

— Здорово! А бросился на помощь…

— Так ранен же… Нельзя.

— Ну да, нельзя. Это понятно. Я не про то. Мы думали, что ты знаешь, как Бобриков прикрывал тебя с тыла. Командир приказал представить обоих к награде.

— Меня-то за что?

— Так спасли же — он тебя, ты его, — матрос почесал затылок, засмеялся. — Ох и чудаки вы оба!

Матрос, покачивая головой и приговаривая: «Ну и ну — чудаки!» — ушел, а Правдин долго еще стоял неподвижно, о чем-то раздумывая.

Немцам так и не удалось овладеть перевалом. Вскоре морскую пехоту сменили на позициях армейские части, и батальон был переброшен на другой участок фронта. Перед отъездом Правдин зашел в медпункт. У дежурной сестры он узнал, что Бобриков через несколько дней будет в строю.

— Можете поговорить, — сказала сестра, подавая Правдину халат.

— Нет, нет. Пусть отдыхает. — Правдин торопливо вытащил из кармана три яблока. — Вот, прошу, передайте ему, пожалуйста, — сказал он, смущаясь и краснея.

Портрет комендора

Прасковья Евграфовна Полегаева, старая седая женщина, вошла в здание студии художников. Просторный и гулкий коридор был пуст. В матовом свете электроламп поблескивали никелированные дверные ручки. Одна из дверей открылась, и тоненькая, строгая на вид девушка в белой кофточке с короткими рукавами-фонариками и черной юбке прошла мимо.

— Доченька! — окликнула ее Прасковья Евграфовна. — Мне бы надо портрет нарисовать…

Девушка остановилась.

— Чей портрет? — спросила она.

— Сына Павлушку срисовать бы, милая…

— Здесь студия. А вам нужно обратиться в бюро заказов. В этом же доме следующий подъезд, направо.

— Нет, нет… Мне сюда надо, — возразила Прасковья Евграфовна.

— Вы прямо к художнику хотите?

— Нет, доченька. У нас в колхозе есть художник. Мне бы к народному…

— К Владимиру Владимировичу? — девушка гордо тряхнула высокой прической. — Вот дверь его мастерской. Только он не принимает обычных заказов. Обратитесь в бюро.

Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».

Народный художник республики Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывал на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и наконец, вздохнув, проговорила:

— Маята какая…

Каштанов оглянулся в недоумении:

— Вы к кому?

Полегаева быстро заговорила:

— К вам, к вам… Простите за беспокойство, товарищ народный художник.

Каштанов удивленно вскинул лохматые брови, положил кисть и сухо спросил:

— Чем могу служить?

— С просьбой к вам пришла. Сына надо бы нарисовать, да никто не берется. Трудно, говорят.

— Что же в этом трудного… Зайдите в бюро «заказов студии, там скажут, когда приходить вашему сыну. Дни и часы назначат на сеансы к любому свободному художнику.

Каштанов не склонен был к длинному разговору. Он кивнул Полегаевой и взял кисть.

— Не может он прийти, — едва слышно произнесла Прасковья Евграфовна. — Нет его на свете. Моряком он был. В бою погиб… Вместе с кораблем. Вот…

Сжав чуть подрагивающие губы, Прасковья Евграфовна достала из кармана платья сверток, развернула и протянула художнику конверт и орден Отечественной войны.

Каштанов нерешительно взял конверт, вынул из него бумагу, пробежал глазами и взглянул на старуху. Та стояла настороженная, подавшись вперед. Глаза ее были полны слез.

— Садитесь, пожалуйста, — спохватился Каштанов, смахнул с широкого дивана эскизы и усадил Прасковью Евграфовну. Присел рядом и начал внимательно читать.

В письме на имя Прасковьи Евграфовны сообщалось о том, что комендор сторожевого корабля «Молния» Павел Полетаев совершил героический подвиг… Корабль вел неравный бой с противником. Многие матросы были ранены, корабль получил повреждение и начал тонуть. Полетаев, несмотря на ранение, не покинул боевого поста, а продолжал вести огонь. Истекая кровью, он успел сбить самолет противника. До последнего удара сердца моряк остался верен воинскому долгу.

Далее говорилось, что комендор Полетаев внесен навечно в списки личного состава дивизиона сторожевых кораблей. Орден, которым награжден он посмертно, командование посылает матери с великой благодарностью за то, что она воспитала безгранично преданного родине героя. Письмо было подписано адмиралом.

Дочитав письмо, художник задумался. Полегаева вытерла уголком головного платка глаза. С минуту помолчали.

— Ну, полно, — сказала наконец Прасковья Евграфовна. — Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии его не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля — одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!

Каштанов нахмурился. Полегаева ждала ответа, пристально глядя на художника.

— Павлу сколько лет было? — спросил Каштанов, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.

— Двадцать семь… Жить бы да жить, — вздохнула Прасковья Евграфовна, и слезы снова навернулись у нее на глаза.

Каштанов встал, прошелся по мастерской. «Что же делать? — напряженно думал он. — Жаль старушку, а придется отказать. Времени у меня нет. И с чего же писать — со слов?».

Но сказать ей об этом прямо почему-то было трудно. Художник подошел к мольберту. Стараясь хоть как-нибудь отдалить неприятное объяснение, он сказал: