«Любимое дерево — боабабъ.

„Запахъ — пороха.

„Писатель — Фениморъ Куперъ.

"Чѣмъ бы хотѣлъ быть? — Вильгельмомъ Телемъ".

Все общество въ аптекѣ единогласно восклицало: "Это Тартаренъ!"

Какимъ же счастьемъ забилось его сердце, и какъ сильно оно забилось передъ часовней, воздвигнутою на вѣчную память о благодарности цѣлаго народа! Восторженному тарасконцу уже представлялось, что вотъ-вотъ сейчасъ самъ Вильгельмъ Тель съ лукомъ и стрѣлами въ рукахъ отворитъ ему дверь.

— Войти нельзя… я работаю… сегодня не пріемный день… — раздался изнутри громкій голосъ, усиленный еще резонансомъ свода.

— Monsieur Астье-Рею, членъ французской академіи…

— Herr докторъ-профессоръ Шванталеръ…

— Тартаренъ изъ Тараскона!…

Въ стрѣльчатомъ окнѣ надъ порталомъ показался художникъ въ блузѣ и съ палитрой въ рукахъ.

— Мой famulus [5] идетъ отпирать вамъ, господа, — сказалъ онъ почтительнымъ тономъ.

"То-то… иначе и быть не могло, — подумалъ Тартаренъ. — Мнѣ стоило только сказать свое имя…"

Тѣмъ не менѣе, онъ, изъ деликатности, уступилъ дорогу и вошелъ послѣднимъ.

Художникъ, красивый, рослый малый съ цѣлою гривой золотистыхъ волосъ, придававшихъ ему видъ артиста эпохи Возрожденія, встрѣтилъ ихъ на приставной лѣстницѣ, ведущей на подмостки, устроенные для расписыванія верхняго яруса часовни. Фрески, изображающія главные эпизоды изъ жизни Вильгельма Теля, были уже окончены, кромѣ одного, воспроизводящаго сцену съ яблокомъ на площади Альторфа. Надъ нею еще работалъ художникъ, причемъ его "фамулусъ", — какъ онъ выговаривалъ, — съ прическою херувима, съ голыми ногами и въ средневѣковомъ костюмѣ, позировалъ для фигуры сына Вильгельма Теля.

Всѣ архаическія личности, написанныя на стѣнахъ, пестрѣющія красными, зелеными, желтыми, голубыми костюмами, изображенныя больше чѣмъ въ натуральную величину, въ тѣсномъ пространствѣ старинныхъ стрѣльчатыхъ очертаній постройки, и разсчитанныя на то, чтобы зритель видѣлъ ихъ снизу, вблизи производили на присутствующихъ довольно плачевное впечатлѣніе; но посѣтители пришли съ тѣмъ, чтобы восхищаться, и, разумѣется, восхищались. Съ тому же, никто изъ нихъ ровно ничего не понималъ въ живописи.

— Я нахожу это необычайно характернымъ, — торжественно заявилъ Астье-Рею, стоя съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ.

Чтобы не отстать отъ француза, и Шванталеръ, съ складнымъ стуломъ подъ мышкой, продекламировалъ два стиха Шиллера, изъ которыхъ добрая половина увязла въ его шершавой бородѣ. Дамы, въ свою очередь, начали восторгаться, и съ минуту подъ стариннымъ сводомъ только и было слышно:

— Schön… oh! schön!…

— Yes… lavely…

— Exquis… délicieu…

Со стороны можно было подумать, что находишься въ лавкѣ пирожника. Вдругъ, среди благоговѣйной тишины, точно звукъ трубы, загремѣлъ чей-то голосъ:

— Никуда не годится! Я вамъ говорю — прицѣлъ не вѣренъ… Такъ не стрѣляютъ изъ лука…

Можно себѣ представить, какъ былъ пораженъ художникъ, когда необычайный альпинистъ, размахивая своимъ багромъ, съ киркой на плечѣ, рискуя изувѣчить присутствующихъ, доказалъ, какъ дважды-два — четыре, что Вильгельмъ Тель не могъ цѣлить изъ лука, какъ изображено на картинѣ.

— Да вы-то кто такой?

— Какъ — кто я такой? — воскликнулъ озадаченный тарасконецъ.

Такъ, стало быть, не передъ его именемъ открылась запретная дверь!… И, выпрямившись во весь ростъ, гордо поднявши голову, онъ выпалилъ:

— Кто я?… Спросите мое имя у пантеръ Саккара, у львовъ Атласскихъ горъ, — они, быть можетъ, вамъ за меня отвѣтятъ.

Всѣ отодвинулись подальше, — всѣмъ стало жутко.

— Позвольте, однако, — заговорилъ художникъ, — въ чемъ же вы нашли неправильность?

— А вотъ въ чемъ, — смотрите на меня! Тартаренъ притопнулъ два раза ногой такъ, что съ пола поднялась пыль столбомъ, перехватилъ лѣвою рукой свою кирку, прижалъ ея конецъ къ плечу и замеръ въ позѣ стрѣлка.

— Превосходно! Чудесно!… Онъ правъ… Стойте такъ, не шевелитесь…

Потомъ, обращаясь къ мальчику, художникъ крикнулъ:

— Скорѣй, картонъ… карандаши!

На самомъ дѣлѣ тарасконецъ такъ и просился на картину, — коренастый, широкоплечій, съ наклоненною головой, до половины ушедшій въ шлемовидный passe-montagne, съ пылающимъ взоромъ, прицѣливающимся въ дрожащаго отъ страха ученика. О, чудо воображенія! Онъ взаправду былъ увѣренъ, что стоитъ на Альторфской площади, что въ дѣйствительности цѣлитъ въ родное дитя, котораго у него никогда не бывало, имѣя при себѣ запасную стрѣлу, чтобъ убить злодѣя своей родины. И его убѣжденіе было такъ сильно, что сообщилось всѣмъ присутствующимъ.

— Это онъ… Вильгельмъ Тель! — повторялъ художникъ, сидя на скамейкѣ и лихорадочною рукой набрасывая эскизъ на картонъ.

— Ахъ, государь мой, какъ жаль, что я не зналъ васъ раньше! Съ васъ бы я написалъ моего Вильгельма Теля.

— Неужели? Такъ вы находите сходство? — сказалъ польщенный Тартаренъ, не измѣняя позы.

Да, художникъ именно такимъ представлялъ себѣ швейцарскаго героя.

— И голова… лицо похоже?

— О, это безразлично! — художникъ отодвигался и всматривался въ эсквзъ.

— Это не важно. Мужественное, энергичное выраженіе — вотъ все, что нужно, такъ какъ, собственно, о Вильгельмѣ Телѣ никто ничего не знаетъ, да, весьма вѣроятно, что онъ никогда и не существовалъ въ дѣйствительности.

Отъ такой неожиданности Тартаренъ даже выронилъ изъ рукъ свой мнимый лукъ.

— Какъ такъ… никогда не существовалъ?… Да вы это какъ, вправду?

— Спросите у этихъ господъ…

— Это старая датская легенда, — авторитетно проговорилъ Астье-Рею.

— Исландская… — не менѣе важно заявилъ Шванталеръ.

— Саксо Граматикъ [6] разсказываетъ, что отчаянно-смѣлый стрѣлокъ по имени Тобе или Пальтаноке…

— Es ist in der Vilkinasaga geschrieben…

Вмѣстѣ: …былъ приговоренъ датскимъ королемъ Гарольдомъ Голубозубымъ… …dass der isländiche Könic Neding…

Не глядя другъ на друга и другъ друга не слушая, оба говорили разомъ, точно лекцію читали съ каѳедры, докторальнымъ и деспотическимъ тономъ профессоровъ, увѣренныхъ въ томъ, что возраженій не будетъ и быть не можетъ. Они горячились, кричали, приводили имена, числа… Мало-по-малу въ спорѣ приняли участіе всѣ посѣтители; всѣ кричали, махали складными стульями, зонтами, чемоданами. Несчастный художникъ, въ страхѣ за прочность подмостковъ, тщетно старался водворить миръ и согласіе. А когда буря улеглась и онъ хотѣлъ опять взяться за свой картонъ съ неоконченнымъ эскизомъ и сталъ разыскивать таинственнаго альпиниста, имя котораго могли ему сообщить одни только пантеры Саккара, да львы горъ Атласа, — альпиниста уже не было.

Въ страшномъ негодованіи онъ шагалъ по дорогѣ, окаймленной березами и буками, ведущей къ отелю Тельсплатта, гдѣ долженъ былъ заночевать посыльный перувіянца. Въ пылу нежданнаго разочарованія онъ громко разсуждалъ самъ съ собою и гнѣвно втыкалъ свой альпенштокъ въ размякшую отъ дождя землю.

Вильгельмъ Тель никогда не существовалъ! Вильгельмъ Тель — легенда! И это преспокойнымъ манеромъ говоритъ художникъ, взявшійся расписывать часовню Тельсплатта! Этого онъ не могъ простить живописцу, не могъ простить ученымъ, не могъ помириться съ нашимъ вѣкомъ отрицанія, разрушенія, нечестія, ничего не уважающаго — ни славы, ни величія… Стоитъ же совершать подвиги послѣ того!… Такъ лѣтъ черезъ двѣсти-триста, когда зайдетъ рѣчь о Тартаренѣ, найдутся какіе-нибудь Астъ-Рею и Шванталеры и станутъ доказывать, что Тартарена никогда не было въ дѣйствительности, что Тартаренъ — провансальская или варварійская легенда! Онъ остановился, задыхаясь отъ негодованія и отъ кругаго подъема, и присѣлъ на скамью.

Отсюда сквозь вѣтви деревьевъ видно было озеро; бѣлыя стѣны часовни казались новенькимъ памятникомъ. Пароходные свистки и суета на пристани давали знать о прибытіи новыхъ посѣтителей. Они толпились на берегу съ Путеводителями въ рукахъ, благоговѣйно шли къ часовнѣ и разсказывали другъ другу легенду… И вдругъ, подъ вліяніемъ неожиданнаго скачка мысли, ему представилась комическая сторона дѣла. Вся исторія Швейцаріи построена на этомъ воображаемомъ героѣ; ему воздвигаютъ статуи, его памяти посвящены часовни на площадяхъ маленькихъ городковъ и въ музеяхъ большихъ; въ честь его устраиваются патріотическія торжества, на которыя собираются съ знаменами во главѣ представители всѣхъ кантоновъ, задаются банкеты, произносятся рѣчи, тосты, раздаются восторженные крики, проливаются потоки слезъ, — и все это ради великаго патріота, который завѣдомо для всѣхъ никогда не существовалъ въ дѣйствительности…