— Послушайте-ка: "Мы слышали, что В.-П. А. K. Костекальдъ, только что оправившійся отъ желтухи, которою онъ страдалъ, уѣзжаетъ въ Швейцарію для восхожденія на Монъ-Бланъ, чтобы забраться еще выше Тартарена"… А? каковъ разбойникъ?… Онъ хочетъ убить мою Юнгфрау… Такъ нѣтъ же! Шалишь, изъ-подъ носу у тебя вырву я твою гору… Шамуни въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды отъ Женевы… Я взойду прежде его на Монъ-Бланъ! Вѣдь, вы со мной, друзья?
Бравида отнѣкивается, не хочетъ пускаться ни въ какія новыя приключенія, — довольно съ него.
— Довольно и предовольно… — рычитъ Экскурбанье упавшимъ голосомъ.
— А ты, Паскалонъ?… — ласково спрашиваетъ Тартаренъ.
— До-дорого-ой мой… — мямлитъ аптекарскій ученикъ, не смѣя поднять глазъ.
Отступился и этотъ.
— А когда такъ, — торжественно проговорилъ разсерженный герой, — когда такъ, я пойду одинъ, за мной однимъ будетъ и слава… Отдавайте знамя!…
XII
На колокольнѣ въ Шамуни пробило девять часовъ. На улицахъ было темно, въ домахъ огни потушены, кромѣ подъѣздовъ и дворовъ отелей, гдѣ горѣлъ газъ, отчего все окружающее казалось еще мрачнѣе. Дождь лилъ, не переставая.
Въ отелѣ Бальте, одномъ изъ лучшихъ и наиболѣе посѣщаемыхъ въ этомъ альпійскомъ селеніи, многочисленные путешественники и пансіонеры скрылись одинъ по одному, измученные дневными экскурсіями. Въ большой залѣ оставались только англиканскій пасторъ, молча игравшій въ шашки съ своею супругой, да его безчисленныя дочки въ суровыхъ фартучкахъ, усердно переписывавшія приглашенія на ближайшую евангелическую службу, и еще молодой шведъ, блѣдный и худой, мрачно пившій грогъ у камина. Отъ времени до времени черезъ залу проходилъ запоздалый туристъ въ промокшихъ гетрахъ и въ каучукѣ, съ котораго струилась вода, — останавливался на мгновенье у висящаго на стѣнѣ барометра, постукивалъ его, справлялся о погодѣ на завтрашній день и, обезкураженный, уходилъ спать. Не слышно ни одного слова, ни признака жизни, кромѣ потрескиванья огня въ каминѣ, шуршанья дождя по окнамъ, да сердитаго рокота Арвы подъ деревяннымъ мостомъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ отеля.
Вдругъ дверь растворилась настежь; вошелъ служитель, расшитый серебряными галунами и нагруженный чемоданами и одѣялами, за нимъ — четыре альпиниста, вздрагивающихъ и жмурящихся отъ внезапнаго перехода изъ темноты и холода къ свѣту и теплу.
— Вотъ такъ погодка!
— Ѣсть скорѣй!
— Нагрѣйте постели! — приказывали они всѣ разомъ изъ-за своихъ кашне, башлыковъ, фуражекъ съ наушниками.
Прислуга не знала, кого слушать, съ чего начать, когда небольшой толстякъ, котораго они называли présidam, заставилъ ихъ молчать, крикнувши громче всѣхъ:
— Прежде всего, книгу пріѣзжающихъ!
Книга была тотчасъ же подана. Перелистывая ее окоченѣлою рукой, онъ громко прочитывалъ имена путешественниковъ, перебывавшихъ въ отелѣ за истекшую недѣлю:
— Докторъ Шванталеръ съ супругой… Опять они!… Астье-Рею de l'Académie Franèaise…
Такъ онъ перечиталъ двѣ или три страницы, блѣднѣя каждый разъ. когда передъ нимъ мелькало имя, похожее на то, которое онъ искалъ. Дочитавши до конца, онъ бросилъ книгу на столъ, радостно разсмѣялся и даже подпрыгнулъ, продѣлалъ "козелка", весьма необычайнаго при его еорпуленціи.
— Нѣтъ его!…- крикнулъ онъ. — Нѣтъ, не пріѣхалъ… Кромѣ ему негдѣ остановиться. Провалили мы Костекальда… Lagodigadeou!… Теперь скорѣе за ѣду, друзья!…
И Тартаренъ, раскланявшись съ дамами, направился въ столовую, сопровождаемый проголодавшеюся, шумливою делегаціей. Да, да! — со всею делегаціей, даже съ самимъ Бравидой… Да развѣ же могло быть иначе?… Что бы сказали тамъ, дома, если бы они вернулись безъ Тартарена? Каждый изъ нихъ отлично зналъ это. И въ минуту разставанья, на женевскомъ вокзалѣ, весь буфетъ былъ свидѣтелемъ высоко-патетической сцены — слезъ, объятій, душу надрывающихъ прощаній со знаменемъ, въ результатѣ каковыхъ прощаній оказалось, что вся компанія засѣла въ ландо, нанятое П. А. К. до Шамуни. Тарасконская делегація не видала чудной дороги до Шамуни, проспала ее, плотно завернувшись въ одѣяла, храпя взапуски и нисколько не интересуясь восхитительными видами, развертывающимися начиная съ Салланша: пропастями, лѣсами, пѣнистыми водопадами и то скрывающеюся, то вновь показывающеюся надъ облаками вершиной Монъ-Блана. Успѣвшіе уже приглядѣться къ этого рода красотамъ природы, наши тарасконцы спѣшили наверстать скверно проведенную ими ночь въ качествѣ шильонскихъ узниковъ. Даже и теперь, сидя въ пустынной столовой отеля Бальте, жадно кушая супъ и разныя прелести табль-д'ота, они только о томъ и думали, какъ бы скорѣе добраться до постелей. Вдругъ Спиридонъ Экскурбанье приподнялъ голову, понюхалъ воздухъ и проговорилъ:
— Outre! Пахнетъ чеснокомъ…
— А, вѣдь, правда, чесновомъ пахнетъ… — подтвердилъ Бравида, и за нимъ всѣ точно пріободрились отъ этого воспоминанія родины, отъ сладостнаго сердцу аромата національной кухни, котораго Тартаренъ давно уже не слыхалъ. Всѣ завертѣлись на стульяхъ, жадно поводя носами. Запахъ доносился изъ маленькой комнатки въ концѣ залы, гдѣ особливо отъ другихъ кушалъ какой-то путешественникъ, повидимому, изъ важныхъ, такъ какъ колпакъ главнаго повара поминутно показывался въ окнѣ кухни, чтобы передать прислуживающей дѣвушкѣ маленькія закрытыя блюда, которыя она относила въ отдѣльный кабинетъ.
— Кто-нибудь изъ нашихъ южанъ, — тихо проговорилъ Паскалонъ.
Президентъ помертвѣлъ при мысли о Костекальдѣ и обратился въ Экскурбанье:
— Пойдите, Спиридонъ, взгляните, кто…
Взрывъ громкаго смѣха раздался изъ комнаты, въ которую вошелъ посланный на развѣдку тарасконскій "гонгъ". Черезъ минуту онъ уже вводилъ за-руку длиннаго, носастаго молодца, съ плутоватыми глазами, обвязаннаго вокругъ шеи салфеткой, какъ ученая "лошадь-гастрономъ" въ циркѣ.
— Э! Бонпаръ!…
— А-а! нашъ враль!…
— Тэ! Здорово, Гонзагъ… Какъ ты?…
— Душевно радъ, господа, душевно радъ!…- Курьеръ пожалъ протянутыя ему руки и усѣлся вмѣстѣ съ тарасконцами, чтобы раздѣлить съ ними блюдо грибовъ съ чеснокомъ, приготовленное самою хозяйкой гостиницы, ненавидѣвшею, какъ и ея мужъ, табль-д'отныя кушанья.
Вкусъ ли національной стряпни, или радость встрѣтить земляка, милѣйшаго Бонпара съ его неисчерпаемою фантазіей, такъ подѣйствовали на пріятелей, но дѣло въ томъ, что усталости и дремоты — какъ не бывало; потребовали шампанскаго, развеселились, послышались смѣхъ и громкіе крики, сопровождаемые энергическими жестами, выраженіями дружескихъ чувствъ.
— Теперь я съ вами… не покину васъ, — говорилъ Бонпаръ. — Мои перувіянцы уѣхали… Я свободенъ…
— Свободенъ!… Славно!… Завтра же мы съ вами отправляемся на Монъ-Бланъ.
— А, вы завтра хотите на Монъ-Бланъ? — довольно сдержанно спросилъ Бонпаръ.
— Да… вырву изъ-подъ носа у Костекальда… Онъ пріѣдетъ, онъ — хвать, фю-фю!… нѣтъ Монъ-Блана… Вѣдь, мы вмѣстѣ, Гонзагъ?
— Вмѣстѣ, вмѣстѣ… Вотъ только какъ погода… Въ это время года не всегда можно, — гора бываетъ недоступна…
— Ну, вотъ еще, недоступна! — проговорилъ Тартаренъ, сощуривая глаза и посмѣиваясь смѣхомъ авгура, котораго, однако же, Бонпаръ какъ будто не понялъ.
— Пойдемте пить кофе въ залу… Мы посовѣтуемся со старикомъ Бальте. Онъ по этой части дока, долго служилъ проводникомъ, двадцать семь разъ побывалъ на Монъ-Бланѣ.
— Двадцать семь разъ! Boufre! — воскликнули въ одинъ голосъ пораженные делегаты.
— Ну, Бонпаръ, пожалуй, и убавитъ… — замѣтиль президентъ недовольнымъ тономъ, въ которомъ сквозилъ оттѣнокъ зависти.
Въ залѣ семейство пастора продолжало свою переписку приглашеній; самъ пасторъ съ супругою дремали надъ шашечною доской; худой шведъ апатично помѣшивалъ свой грогъ ложечкой. Появленіе тарасконскихъ альпинистовъ, подогрѣтыхъ шампанскимъ, само собою разумѣется, нѣсколько отвлекло дочерей пастора отъ ихъ пригласительныхъ билетовъ. Никогда въ жизни эти юныя дѣвицы не видывали, чтобы кто-нибудь пилъ кофе съ такимъ избыткомъ мимики и выразительности взглядовъ.