— Не знаю я, что вы такое натворили и за что съ вами распорядились такъ круто… — началъ онъ.
— Ну, пропади они совсѣмъ, и я тоже не знаю! — проговорилъ Тартаренъ, уписывая ѣду за обѣ щеки.
— А вотъ, что вы недурной человѣкъ, это я сразу вижу и надѣюсь, что вы не захотите лишить бѣднаго отца семейства его маленькихъ доходовъ. Правда, вѣдь?… Такъ вотъ въ чемъ дѣло… Тамъ у меня цѣлое общество пріѣзжихъ желаетъ посмотрѣть тюрьму Боннивара… Если бы вы были такъ добры и обѣщали мнѣ держать себя смирненько, не пытаться бѣжать…
Добрякъ Тартаренъ клятвенно обѣщался, и черезъ пять минутъ въ его тюрьмѣ толпились старые знакомые по Риги-Кульмъ и Тельсплатту: "безмозглый оселъ" Шванталеръ, "vir ineptissium" Астье-Рею (какъ величали другъ друга почтенные ученые), членъ жокей-клуба съ племянницей (гм!… гм!…), — словомъ, вся компанія. Сконфуженный, боящійся быть узнаннымъ, несчастный Тартаренъ прятался за колонны, подвигаясь все дальше въ глубь тюрьмы по мѣрѣ того, какъ къ нему приближалась толпа туристовъ подъ давно заученныя причитанія смотрителя: "Водъ здѣсь несчастный узникъ Бонниваръ…"
Они двигались медленно, задерживаемые спорами вѣчно несогласныхъ между собою ученыхъ, готовыхъ каждую минуту накинуться другъ на друга. Отходя все дальше, Тартаренъ очутился близехонько отъ отверстія тайниковъ, родъ колодца, открытаго вровень съ землей, изъ котораго вѣяло холодомъ и ужасомъ давно прошедшихъ временъ. Онъ остановился въ испугѣ, прижался съ стѣнѣ, надвинулъ фуражку на глаза… Но сырость стѣны дала себя тотчасъ же знать, здоровеннѣйшее чиханье огласило своды тюрьмы и заставило туристовъ попятиться назадъ.
— Tiens, Bonnivard… — воскликнула чрезмѣрно бойкая маленькая парижанка, которую членъ жокей-клуба выдавалъ за свою племянницу.
Тартаренъ, однако же, не растерялся.
— А премиленькая штучка эти тайники!…- сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто онъ тоже, вмѣстѣ со всѣми, пришелъ осматривать тюрьму изъ любопытства, и тотчасъ же замѣшался въ толпу путешественниковъ, улыбавшихся старому знакомому альпинисту Риги-Кульмъ, устроившему тамъ импровизированный балъ.
— А, mossié… dansiren, walsiren!…- вертѣлась уже передъ нимъ веселая толстушка профессорша Шванталеръ, готовая хоть сейчасъ пуститься въ плясъ.
Только ему-то уже совсѣмъ не до танцевъ было. Не зная, какъ отдѣлаться отъ вертлявой барыньки, онъ предложилъ ей руку и сталъ любезно показывать тюрьму, кольцо, въ которому приковывали на цѣпи узниковъ, слѣды, протоптанные ногами несчастныхъ въ полу подъ этимъ еольцомъ. И веселой профессоршѣ никогда въ голову не могло придти, что ея спутникъ — самъ "узникъ", жертва людсвой несправедливости и жестокости. Но за то ужасенъ былъ моментъ ухода туристовъ, когда несчастный "шильонскій узникъ" проводилъ свою даму до двери и сказалъ съ улыбкою свѣтскаго человѣка:
— Нѣтъ, простите… Я останусь еще на нѣсколько минутъ.
Онъ раскланялся, а зорео слѣдившій за нимъ смотритель захлопнулъ дверь и заперъ ее тяжелыми засовами къ невообразимому удивленію всѣхъ присутствующихъ.
А? каковъ афронтъ? Бѣднягу даже въ потъ бросило, когда до него донеслись восклицанія удаляющихся туристовъ. Къ счастью, въ теченіе дня это мученье уже не повторялось; по случаю дурной погоды посѣтителей больше не было. Страшный вѣтеръ завывалъ во всѣ щели, изъ тайниковъ, казалось, вырывались глухіе стоны забытыхъ покойниковъ, снаружи слышны были всплески озера, бороздимаго дождемъ, брызги котораго долетали до арестованнаго. Отъ времени до времени раздавался звонъ пароходнаго колокола, и клокотанье воды подъ его колесами являлось какъ бы аккомпаниментомъ къ невеселымъ думамъ бѣднаго Тартарена въ то время, какъ сгущающіяся сумерки ненастнаго вечера дѣлали его тюрьму еще мрачнѣй, еще ужаснѣй.
Чѣмъ объяснить его арестъ, его заключеніе въ этомъ страшномъ замкѣ? Быть можетъ, Костекальдъ… его злостная интрига передъ самыми выборами?… Или же полиція прознала про нѣкоторыя неосторожныя слова, про его связь съ тѣми?… Но, въ такомъ случаѣ, за что же арестованы делегаты?… Въ чемъ могли обвинить этихъ несчастныхъ, страхъ и отчаянье которыхъ онъ легко представлялъ себѣ, хотя они и не заперты, подобно ему, въ тюрьму Боннивара, гдѣ съ наступленіемъ ночи появились огромныя крысы, какія-то ползающія насѣкомыя, безобразныя пауки съ мохнатыми лапами…
Но вотъ что значитъ чистая совѣсть! Несмотря на крысъ, на холодъ и на пауковъ, доблестный Тартаренъ и въ тюрьмѣ для государственныхъ преступниковъ, полной всякихъ ужасовъ, такъ же крѣпко уснулъ и такъ же громогласно храпѣлъ, какъ на заоблачныхъ высотахъ въ хижинѣ альпійскаго клуба, между небомъ и ледяными пропастями. Онъ не сразу опомнился и поутру, когда его будилъ смотритель:
— Вставайте, пріѣхалъ самъ префектъ, требуетъ васъ…
Потомъ, съ оттѣнкомъ своего рода уваженія, онъ прибавилъ:
— Ужь если самъ префеитъ пріѣхалъ, такъ, должно быть, вы изъ ряду выходящій негодяй.
Негодяй… Да, послѣ ночи, проведенной въ сырой и грязной тюрьмѣ, и когда не даютъ времени ни переодѣться, ни даже умыться, немудрено показаться Богъ знаетъ чѣмъ. Въ бывшей конюшнѣ замка, превращенной въ кордегардію, Тартаренъ постарался ободрить взглядомъ своихъ альпинистовъ, разсаженныхъ на скамьѣ между жандармами, и предсталъ передъ префектомъ съ чувствомъ большой неловкости за свой неприглядный видъ передъ щеголеватостью мѣстнаго администратора.
— Вы принадлежите къ преступному сообществу людей, совершившихъ покушеніе на убійство въ Швейцаріи, — обратился онъ рѣзко къ Тартарену.
— Въ жизни моей никогда не принадлежалъ… Это ошибка… судебная ошибка…
— Молчите, не то вамъ заткнутъ ротъ! — перебилъ его капитанъ.
А щеголеватый префектъ продолжалъ:
— Чтобы сразу покончить съ вашими запирательствами — вотъ… Узнаете ли вы эту веревку?
Его веревка! его собственная, сдѣланная въ Авиньонѣ изъ желѣзной проволоки по его заказу. Въ полному изумленію делегатовъ, онъ опустилъ голову и сказалъ:
— Узнаю.
— Этою веревкой былъ повѣшенъ человѣкъ въ кантонѣ Унтервальдена…
Тартаренъ въ ужасѣ клянется, что ни въ чемъ не повиненъ.
— А вотъ сейчасъ увидимъ!
Вводятъ итальянскаго тенора, котораго анархисты повѣсили было на дубу при переходѣ черезъ Брюнигъ и котораго угольщики вовремя успѣли вынуть изъ петли. Итальянецъ смотритъ на Тартарена.
— Да это не тотъ!… И это не тѣ…- заявляетъ онъ, указывая на делегатовъ. — Вы ошиблись.
— Такъ зачѣмъ вы-то сюда попали? — сердито обращается префектъ къ Тартарену.
— Вотъ это любопытно было бы отъ васъ узнать, — отвѣчаетъ тотъ съ апломбомъ невинности.
Послѣ коротваго объясненія, тарасконскіе альпинисты были отпущены на свободу и удалились изъ Шильонскаго замка, восчувствовавши лучше, чѣмъ кто-либо, его подавляющую романическую унылость. Заѣхали они въ отель взять свой багажъ, знамя и заплатить за завтракъ, котораго не успѣли съѣсть наканунѣ, потомъ сѣли въ вагонъ и отправились въ Женеву. Сквозь мокрыя отъ дождя стекла мимо нихъ мелькнули названія станцій, аристократическихъ дачныхъ мѣстъ: Клярансъ, Веве, Лозанна… нарядныя дачи, палисадники съ рѣдкими растеніями, остроконечныя крыши, террасы отелей…
Размѣстившись на двухъ лавочкахъ длиннаго швейцарскаго вагона, наши альпинисты смотрятъ сконфуженно и растерянно. Бравида злится, жалуется на ревматизмъ и ехидно спрашиваетъ у Тартарена:
— Ну, что, видѣли вы тюрьму Боннивара?… Вамъ такъ хотѣлось ее посмотрѣть… Надѣюсь, теперь досыта насмотрѣлись?
Экскурбанье притихъ въ первый разъ въ жизни, уныло смотритъ на озеро и жалобно говоритъ:
— Воды-то… воды-то, Господи!… Теперь зарокъ дамъ никогда въ жизни не купаться…
Все еще не опомнившійся отъ ужаса, Паскалонъ держитъ передъ собою знамя и прячется за него, озираясь направо и налѣво, какъ травленный заяцъ… А Тартаренъ?… О, спокойный, какъ всегда, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, онъ наслаждается чтеніемъ доставленныхъ ему съ юга Франціи газетъ, въ которыхъ перепечатанъ изъ Форума разсказъ о его восхожденіи на Юнгфрау, — разсказъ, имъ самимъ продиктованный, но еще изукрашенный и приправленный чудовищными восхваленіями. Вдругъ вагонъ оглашается неистовымъ крикомъ героя. Пассажиры вскакиваютъ съ мѣстъ, — не ударъ ли хватилъ?… Просто-напросто — короткое извѣстіе въ Форумѣ, которое Тартаренъ читаетъ своимъ альпинистамъ…