Это было сказано таким тоном, что я почувствовал страх.

— Что вы хотите сделать? — воскликнул я.

Роже не отвечал. Он только расстегнул сюртук, и я увидел в его кармане блестящее дуло пистолета.

Я бросился к нему в испуге.

— Вы хотите лишить себя жизни, несчастный?

Он ответил совершенно спокойно:

— Друг мой, когда я был на службе, я дал себе слово, что если когда-либо буду разжалован, то не переживу позора. Через пять минут я буду выгнан из коллежа, то-есть опозорен, а через час — прощайте! Все будет кончено для меня.

Услышав это, я решительно заградил ему путь к двери.

— Нет, Роже, нет! Вы не выйдете отсюда… Я согласен лучше потерять место, чем быть причиной вашей смерти.

— Позвольте мне исполнить свой долг, — сказал он мрачно и, несмотря на мое сопротивление, отворил дверь.

Тогда мне пришло в голову заговорить о его матери, о бедной матери, которая жила где-то в глуши. Я стал доказывать ему, что он должен жить ради нее, что мне легко будет найти себе другое место, что, во всяком случае, у нас еще неделя впереди… Это последнее соображение подействовало на него. Он согласился отложить на несколько часов свое свидание с директором, и связанные с этим последствия отодвигались, во всяком случае, на некоторое время.

Вдруг зазвучал колокол. Мы обнялись, и я спустился в класс.

Такова человеческая натура! Я пришел в свою мансарду с отчаянием в душе, а вышел из нее сияющий… Маленький Человек так гордился тем, что спас жизнь своему доброму другу, учителю фехтования!

Но, признаюсь, когда прошел первый порыв восторга, я стал обдумывать, сидя на кафедре, свое собственное положение. Я, конечно, очень радовался тому, что Роже соглашается не лишать себя жизни, но сам-то я… Что будет со мною после того, как я выйду за ворота коллежа?

Положение далеко незаманчивое! Я уже видел мать в слезах, отца в сильном гневе, восстановление очага отодвигалось в бесконечность… К счастью, я стал думать о Жаке. Как хорошо, что письмо его пришло именно сегодня утром! И о чем тут, собственно, сокрушаться? Ведь Жак пишет мне, что кровать его достаточно широка для нас обоих. К тому же, в Париже всегда можно найти какие-нибудь занятия…

Но тут другая мысль остановила меня: чтобы собраться, нужны деньги — на проезд, на уплату долгов: привратнику — 58 франков, 10 франков — одному из старших воспитанников, у которого я занял их; затем, довольно большой счет в кафе Барбет. Как раздобыть эти деньги?

— Вздор! — утешил я себя. — Стоит ли думать о таких пустяках! А Роже? Роже богат, он дает уроки в городе и будет очень рад одолжить несколько сот франков мне, спасшему ему жизнь.

Обдумав, таким образом, все, я забыл о всех ужасах этого дня и стал думать о своей поездке в Париж. Я был так радостно настроен, что не мог усидеть спокойно на месте, и Вио, который в этот день явился в мой класс, чтобы насладиться моим отчаянием, испытал сильное разочарование, взглянув на мое веселое лицо. За обедом я ел с большим аппетитом, на дворе простил несколько шалостей. Наконец, колокол известил об окончании занятий.

Важнее всего было — повидаться с Роже. Одним прыжком я очутился в его комнате, но она была пуста. «Вероятно, — подумал. я, — он отправился в кафе Барбет», и это не удивило меня в виду таких особенных обстоятельств.

В кафе Барбет не было никого. «Роже, — сказали мне, — отправился с офицерами на поляну». На кой чорт нужна была ему поляна в такую погоду? Я начинал тревожиться и, в конце концов, отклонив партию биллиарда, которую мне предлагали, засучил панталоны и бросился по направлению к поляне отыскивать моего доброго друга — учителя фехтования.

XII. ЖЕЛЕЗНОЕ КОЛЬЦО

От городских ворот до поляны — около полумили, но я бежал с такой скоростью, что, кажется, добрался туда в четверть часа. Я боялся за Роже, боялся, что бедняга, несмотря на данное мне обещание, рассказал все директору во время урока. Я все видел дуло его пистолета, и эта ужасная мысль придавала мне крылья.

Но время от времени я замечал в снегу следы множества шагов, и мысль, что Роже не один, несколько успокаивала меня.

Тогда, умеряя шаги, я опять стал думать о Париже, о Жаке, о моем отъезде… Но через некоторое время страх снова овладел мною.

— Роже, несомненно, лишит себя жизни. Что бы он стал делать в этом пустынном месте, вдали от города? Он взял с собой своих друзей из кафе Барбет, чтобы выпить с ними прощальный кубок… О, эти военные!..

И я опять пустился бежать по снегу.

К счастью, поляна была уже близко; я видел уже большие деревья, покрытые снегом. «Бедный друг, — говорил я, — только бы поспеть во-время!»

Следы шагов довели меня до кабачка Эсперона.

Этот кабачок пользовался очень дурной славой и стоял в самом глухом месте поляны. Я не раз бывал там в обществе благородных друзей Роже, но никогда он не казался мне таким мрачным и отвратительным, как в этот день. Желтый и грязный, в сравнении с девственной белизной поляны, он скрывал свои покосившиеся стены, низкую дверь и грязные окна за маленькой рощицей, точно стыдясь своего грязного ремесла…

Подходя к этому домику, я услышал шум голосов, взрыв смеха, звон стаканов.

— Роже! — воскликнул я, содрогаясь, — Это прощальный кубок.

И я остановился, чтобы притти в себя.

Я находился у задней стены домика и, толкнув калитку, вошел в сад. Какой сад, боже! Полуразрушенный забор, голые кусты, целая куча метелок, разбросанных по снегу, разрушенные, покрытые снегом беседки. Шум доносился из зала нижнего этажа; вероятно, там было очень жарко, потому что окна, несмотря на холод, были открыты настежь. Я собирался уже войти, когда вдруг услышал слово, заставившее меня остановиться. Я услышал свое имя, которое произносилось среди всеобщего хохота. Говорил обо мне Роже, и — странное дело — каждый раз, когда он произносил имя Даниеля Эйсета, все покатывались со смеха.

Движимый болезненным любопытством, чувствуя, что я сейчас узнаю что-то необыкновенно важное, я отошел от крыльца, и, не замеченный никем благодаря снегу, который заглушил шум моих шагов, я скользнул в одну из беседок, находившуюся прямо против окон.

Я всю жизнь буду видеть перед собою эту беседку, покрывавшую ее мертвую зелень, грязный сырой пол, зеленый столик и деревянные скамейки, с которых стекала вода… Снег, лежавший на ней, слабо пропуская свет, медленно таял и падал каплями на мою голову.

В ней, в этой темной, сырой, холодной, как могила, беседке, явпервые узнал, до чего люди бывают подлы и злы; в ней я научился сомневаться, презирать, ненавидеть… Да предохранит тебя бог, читатель, от такой беседки!.. Затаив дыхание, покраснев от злобы и стыда, я прислушивался к тому, что говорилось в зале. Говорил мой добрый друг — учитель фехтования… Он рассказывал о своей истории с Цецилией, о любовной переписке, о визите супрефекта в коллеж, сопровождая свой рассказ прибаутками и жестами, которые, вероятно, были очень комичны, так как приводили в восторг слушателей.

— Вы понимаете, господа, — говорил он своим насмешливым голосом, — что я не напрасно играл в течение трех лет на полковой сцене… Клянусь вам, была минута, когда я считал, что все пропало и что мне не придется больше распивать с вами вино отца Эсперона… Маленький Эйсет не выдал меня, правда, но он мог еще рассказать все, и — между нами будь сказано — мне кажется, что он хотел только предоставить мне честь самому донести на себя. Тогда я сказал себе: «Не дремать, Роже! Покажи свои силы в сценическом искусстве!»

Тут мой добрый друг, учитель фехтования, начал воспроизводить все то, что произошло в это утро в моей комнате. О, этот негодяй не забыл ничего!.. «Моя мать, бедная моя мать!» — кричал он театральным тоном. Затем он подражал моему голосу: «Нет, Роже, нет! Вы не выйдете отсюда!..» Сцена эта была действительно полна высокого комизма, и аудитория не переставала хохотать.

Крупные слезы текли по моим щекам, меня трясло, точно в лихорадке, в ушах звенело… Я понял гнусную комедию, разыгранную передо мною Роже, понял, что он с намерением посылал мои письма, не переписывая их, чтобы оградить себя от всяких случайностей, узнал, что мать его — бедная мать! — умерла двадцать лет тому назад, и что я принял футляр его трубки за дуло пистолета!