"Ты должен знать, милый Даниель, что отец в Бретани, где он торгует сидром по поручению одной компании. Узнав, что я получил место секретаря маркиза, он пожелал, чтобы я навязал маркизу несколько боченков сидра. Но, к несчастью, маркиз пьет только вино, только испанское вино. Я написал об этом отцу и, знаешь ли, что он ответил мне по обыкновению: "Жак, ты осел!" Но я не придаю этому значения, дорогой Даниель, я вполне уверен, что он, собственно, очень любит меня…
"Что касается матери, то она теперь совершенно одинока, и тебе следовало бы написать ей. Она жалуется на твое молчание.
"Я забыл сообщить тебе, что живу теперь в Латинском квартале — представь себе, в Латинском квартале!.. Это, вероятно, очень обрадует тебя. Настоящая комнатка поэта, как ее описывают в романах, с маленьким окном и видом на бесконечное множество крыш. Кровать моя неширока, но, в крайнем случае, мы можем поместиться на ней вдвоем, а в углу столик, за которым можно писать стихи.
"Я уверен в том, что, если бы ты мог видеть эту комнатку, тебе захотелось бы перебраться ко мне. Мне тоже хотелось бы повидать тебя, и я думаю, что в один прекрасный день вызову тебя.
"А пока не забывай меня, не работай слишком много в своем колледже и береги себя.
"Целую тебя. Твой Жак".
Милый Жак! Как глубоко взволновало меня его письмо! Я смеялся и плакал в одно и то же время. Вся моя жизнь за эти последние месяцы — пунш, биллиард, кафе Барбет, — все это казалось мне гадким сном. «Довольно! — сказал я себе. — Теперь я серьезно примусь за работу; я хочу быть таким же трудолюбивым, как Жак».
В эту минуту раздался колокол. Ученики выстроились в ряды; они все еще говорили о супрефекте и показывали друг другу его карету, стоявшую у подъезда. Я поспешил сдать их профессорам и, освободившись от них, стал подниматься по лестнице. Мне так хотелось остаться одному в моей мансарде с милым письмом Жака!
— Господин Даниель, вас ждут у директора.
У директора?.. Что нужно директору от меня?.. Привратник так странно смотрел на меня. Вдруг я вспомнил о супрефекте.
— Супрефект наверху? — спросил я.
И с сильно бьющимся от радости сердцем я стал быстро подниматься по лестнице, шагая через четыре ступеньки.
Бывают минуты, когда словно теряешь рассудок. Узнав, что супрефект ждет меня у директора, я вообразил — вообразил, знаете что? Я вообразил, что он заметил меня при раздаче наград, что наружность моя понравилась ему, и что он приехал в коллеж, чтобы предложить мне у себя место секретаря. Это казалось мне весьма естественным; письмо Жака с его сообщением о старом маркизе совершенно отуманило меня.
Как бы там ни было, но, чем выше я поднимался, тем сильнее становилась моя уверенность в этом. Секретарь супрефекта! Я обезумел от радости…
В повороте коридора я встретил Роже. Он был очень бледен; он, казалось, хотел заговорить со мною, но я прошел мимо, мне не хотелось заставить супрефекта ждать.
Когда я подошел к дверям директорского кабинета, сердце мое сильно билось. Я должен был постоять несколько минут, чтобы притти в себя. Я поправил галстук, привел в порядок волосы и повернул ручку у дверей.
О, если бы я знал, что ждет меня!
Супрефект стоял, небрежно облокотившись на мраморный камин, с улыбкой на лице, обрамленном светлорусыми бакенбардами. Директор, в халате и с бархатной шапочкой в руках, стоял возле него с выражением подобострастия. Вио стушевался в углу.
Как только я вошел, супрефект воскликнул:
— Так вот этот господин, который обольщает горничных!
Он произнес эту фразу громким голосом, не переставая улыбаться. Я сначала думал, что он шутит, и ничего не отвечал. Но супрефект не шутил; после небольшой паузы, он продолжал с иронической улыбкой:
— Я, кажется, имею честь говорить с господином Даниелем Эйсетом, соблазнившим горничную моей жены?
Я положительно не понимал, в чем дело. Но это слово: горничная, которое мне бросали в лицо, возмутило меня. Покраснев от негодования, я воскликнул:
— Горничную — я!.. Я никогда не соблазнял горничных!
Глубокое презрение засветилось в очках директора, а в углу ключи звенели: «Какое нахальство!»
Супрефект не переставал улыбаться. Он взял с камина маленькую пачку бумаг, которой я раньше не заметил, затем, обращаясь ко мне и небрежно помахивая ею, сказал:
— Милостивый государь, вот очень важные доказательства — письма, найденные у горничной моей жены. Правда, они не подписаны, и означенная особа отказалась назвать лицо, писавшее их. Но в этих письмах говорится о коллеже, и господин Вио, к несчастью для вас, узнал ваш почерк и ваш слог…
Тут ключи свирепо зазвенели. Супрефект, продолжая улыбаться, заметил:
— Немного поэтов в сарландском коллеже.
Ужасная мысль мелькнула в моей голове… мне захотелось ближе взглянуть на бумаги. Я бросился вперед; директор, боясь, вероятно, скандала, хотел остановить меня. Но супрефект спокойно подал мне пачку.
— Вот они, — сказал он.
Боже! Мои письма к Цецилии!
…Они все, все были тут, начиная с того, которое начиналось восклицанием: «О, Цецилия, как часто на дикой скале…», до последнего благодарственного письма к «ангелу, согласившемуся провести ночь на земле…» И подумать, что все эти цветы любовного красноречия сыпались к ногам горничной!.. Подумать, что эта особа, занимающая положение, такое высокое, такое и т. д., чистила каждое утро грязные калоши жены супрефекта!.. Представьте себе мое бешенство и мое унижение!
— Ну, что вы можете возразить, господин Дон-Жуан, — продолжал, издеваясь, супрефект после минутного молчания. — Ваши ли это письма или не ваши?
Я опустил глаза. Одно слово могло спасти меня, но я не произнес этого слова. Я готов был перенести все, чтобы не выдать Роже… Я ни на минуту не сомневался в добросовестности Роже. При виде писем я подумал: «Роже поленился, вероятно, переписывать их, он предпочел играть в это время на биллиарде и посылал, не переписывая их, мои письма».
Как он был наивен, Маленький Человек!
Когда супрефект увидел, что я не желаю отвечать, он спрятал письма в карман и, обращаясь к директору и его помощнику, произнес:
— Теперь, господа, вы сами должны знать, как поступить.
Ключи Вио мрачно зазвенели, а директор, низко кланяясь, ответил, что «господин Эйсет заслуживает того, чтобы его немедленно выгнали из коллежа, но, чтобы избежать скандала, его оставят еще неделю в коллеже». Ровно столько, сколько нужно для приезда нового учителя!
При ужасном слове «выгнали» все мое самообладание покинуло меня. Я молча поклонился и быстро вышел из кабинета. Слезы душили меня, и я стремглав бросился в мансарду, заглушая платком рыдания…
Роже ждал меня там. Он казался очень встревоженным и большими шагами расхаживал по комнате.
Увидев меня, он подбежал ко мне.
— Господин Даниель, — сказал он, пристально вглядываясь в мое лицо.
Я упал в кресло: я не мог говорить.
— Слезы! — начал он грубым тоном. — Они ничего мне не объясняют… Говорите скорей, что произошло?
Я рассказал со всеми подробностями сцену в кабинете.
По мере того, как я говорил, лицо Роже прояснялось, и в конце, когда он узнал, что я согласился быть выгнанным, чтобы не выдать его, он протянул мне обе руки, восклицая:
— Даниель, вы благородная душа!
В эту минуту донесся шум экипажа: то уезжал супрефект.
— Вы благородная душа, — повторил мой друг, пожимая мне руки. — Но вы должны понять, что я не позволю никому жертвовать собою ради меня…
Говоря это, он направился к двери.
— Не плачьте, господин Эйсет, я сейчас же пойду к директору и клянусь вам, что не вы будете выгнаны иэ коллежа.
Он сделал еще несколько шагов к двери, но, точно забыв что-то, вернулся ко мне.
— Но прежде, чем я уйду, выслушайте меня… Роже не одинок на свете: у него есть мать, несчастная мать в глуши… Да, мать! Бедная страдалица!.. Дайте мне слово, что вы напишете ей, когда все будет кончено.