Шаги монахов, молчаливо шествующих ко храму, чутко отдавались во влажном утреннем воздухе. Благоговейно остановились они под огромным сводом, из-под коего начиналась подыматься каменная лестница, ведущая в церковь. Они сотворили молитву; некоторые старцы упали на колени и читали вслух обычные стихи в славу божию; старый ключ заскрипел в замке железной двери, современной основанию храма; она отворилась, иноки повторили молитву и вошли в темную церковь. Старец, шедший с фонарем, приблизился к алтарю и с коленопреклонением и молитвою зажигал по одной свече перед каждым из местных образов; прочие же монахи разделились по клиросам и приготовляли книги, потребные к служению. Первоначальное освещение весьма было недостаточно для отделения предметов под мрачными сводами возвышенного здания храма. Слегка отражась по старинной позолоте высокого иконостаса, едва осиявало оно местные образа, между тем как другие, в несколько рядов возвышающиеся над нижними, иконы казались окруженными каким-то священным сумраком; и те, кои были вверху, едва отделялись от мрака, владычествующего под арками.

Старинные христианские храмы внушают особенное благоговение в посещающих оные. Кроме священной мысли о божестве, соприсутствующем сердцу молящемуся, как все земное представляется ничтожным в окружности сих торжественных стен, где ежедневно славословится имя божие в продолжение многих столетий; куда благочестие заводило когда-то наших забытых предков и куда наверное придут некогда позднейшие наши потомки, дети столь любимых детей наших, когда и наше существование будет забыто на земле!

Скоро благоговейный голос священнослужителя огласил святая святых благословением вечного, веки на сем месте восхваляемого; торжественное и благозвучное пение клиров раздалось под пробужденными сводами, и набожное последование утрени возымело начало.

Граф Обоянский едва успел забыться первым сном в уединенном покое своем, как громкий благовест огласил монастырь. Лета не допустили его, однако же, преодолеть усталость, с которою начал было бороться, чтоб идти в церковь; сквозь тягостный сон то казалось ему, что уже одевается и что не может чего-нибудь отыскать, хлопочет, отодвигает столы и стулья и, опамятовавшись, чувствует, что это сон, что он лежит по-прежнему на кровати с отягощенной головой, с застилающимися дремотой глазами; он досадует на себя и снова засыпает; и опять во сне сбирается; и таким образом продолжая лежать между изнеможением и беспокойством, он наконец пробужден был звоном, возвещающим чтение во храме слова божия. С горьким упреком в сердце он встает тотчас с кровати, одевается наскоро и спешит выйти на свежий воздух, чтоб ободрить себя.

Утреннее небо уже светлелось, розовая заря восходила из-за восточных стен древней обители; он вышел на садовую дорожку, ведущую ко храму; вокруг господствовало торжественное уединение; туман кружился около развесистой зелени дерев, из-за которой чернелся по небу высокий храм, и отсвечивались в окнах его уже многочисленные огни алтаря. Он входит под свод; подымается по ступеням; отворяет упорную по тягости дверь, и священное зрелище ослепительно сияющего дома божия, аромат фимиама и сладостное пение гимнов наполняют сердце его благоговейным восторгом. Забыт покой ложа; он чувствует себя сильным и свежим; ему мнится, что вступил в другой мир, где люди и ангелы веселятся о боге своем. Пять огромных паникадил пылали бесчисленными огнями, над коими чернелся, покрытый древнею живописью, свод, в течение веков неприкосновенный; ряд висящих перед местными иконами подсвечников и несколько выше ряд лампад сообщали достаточный свет иконостасу, над которым, в самой высоте храма, серебряный голубь держал светильник у подножия распятого Христа. Черные одежды поющих иноков не внушали ничего мрачного, ибо гласы сердечного веселия исходили из уст их; их накрытые главы в сем священном месте, куда и владыкам земным не дозволяется входить покровенными, напоминали о высокой степени их христианского достоинства; казалось, столпы церкви, сии первые поборники веры, окружают жертвенник закланного агнца и молятся помиловать слепой род человеческий.

Набожный архипастырь стоял подле старинного, сияющего позолотою, места своего; несколько поодаль за ним стоял князь Бериславский. Граф остановился у одного из четырех столпов, поддерживающих готические своды здания и тяжесть пяти церковных глав, какими обыкновенно увенчивали древние христиане свои огромные храмы.

XIII

Село Семипалатское окружено с трех сторон болотистым дремучим лесом, к которому прилегает роща. Лес этот простирается и к Смоленску и к Дорогобужу и издревле был обиталищем хищных зверей, почему поселяне всех окружных деревень, для взаимного сообщения между собою, проложили объездную дорогу, через поля. В Семипалатском бору и не совсем было чисто, как выражались туземцы: деревенские ребята часто слыхали, как стороной, в самой глуши, раздавались вещие «ау», на которые откликалось по лесу так страшно. Иногда в тихую лунную ночь вдруг что-то пойдет по лесу с таким треском и свистом, что сердце замрет. Старики толковали, что, по преданиям, с незапамятных времен несется дурная молва об этом лесе; что до православия еще жил в нем какой-то чернокнижник, который много делал зла целому краю; что этот чернокнижник был проклят матерью, а потому и не мог умереть. Хотя давно уже об нем не стало слышно, но сила-де нечистая не выводится.

Несмотря однако же на сие, нужды сельские поневоле заводили иногда крестьян в этот лес, но не близко к Семипалатскому; ибо между селом и лесом было непроходимое болото, заросшее кустарниками, а верстах в десяти ниже, к Дорогобужу, где и было несколько проселков, сбивчивых и едва проходимых. Говорили также, что главный проселок леса шел где-то и когда-то из окрестностей Семипалатского к самому Смоленску, и ежели бы по нем можно было ездить, то, вместо семидесяти верст, всего было бы верст сорок. Однако же этот проселок был потерян, и лишь сказание об нем существовало в народе. По направлению к Смоленску во многих местах были такие топи, что отнимали наималейшую надежду к переходу. Носились слухи, что покойник Мирославцев не умер бы так молод, как бы не проговорился раз, что хочет непременно проложить тут со временем езжалую дорогу прямо в Смоленск.

В самой глуши описываемого леса, верстах в восьми от Семипалатского, стоял двор, хорошо устроенный, обзаведенный хозяйством и, по положению своему, недоступный. Хозяин этого двора, видный, необыкновенного роста седоволосый старик, известен был крестьянам всего околотка под таинственным именем Синего человека, может быть, оттого, что всегдашняя одежда его была синий казачий кафтан. Впрочем, происхождение его не было тайною: этот Синий человек был некогда камердинером у покойного Мирославцева и скоро после смерти его поселился в бору. Крестьяне не знали за ним ничего худого, однако же, из осторожности, всячески избегали встречи с ним, и ни одна старуха не прошла мимо его, не сотворив молитвы. Синий человек не искал знакомства и без особливой нужды не приходил вовсе на село; а потому разве на ярмарке случалось его иногда увидеть. В известные праздники он являлся со всей семьей своей на господский двор, но и тут у него не было особенных приятелей: обыкновенно он приходил к госпоже, и в то время никто без призыва не мог войти в ее кабинет. Почти всегда видели его выходящего заплаканным, но этому не удивлялись, ибо слыхали о привязанности его к покойному барину.

В одну темную ночь Синий человек, оглядев по обыкновению во дворе своем и затворив ворота, сидел в чистой, большой горнице своего уединенного жилища и собирался ужинать, как вдруг три огромные его собаки, лежавшие в разных углах, вскочили и заворчали. Прислушавшись внимательно, он отличил среди лесного шума от порывов ветра как будто стук у ворот своих. Заткнув за кожаный пояс пистолет, он вышел на крыльцо и услышал явственно, что кто-то стучится.

— Кого бог несет? — вскричал он. Ветер и шум почти заглушали голос. Он подошел ближе к воротам и повторил вопрос.