Изменить стиль страницы

После взаимных лобзаний и многих трогательных знаков сердечной приязни архимандрит усадил посетителей своих, приказал служителям скорее угощать дорожных и чаем и ужином и готовить им комнату для отдохновения.

— Мы с тобой не видались очень давно, Евгений, — начал он. — Мы разошлись в разные стороны из-под знамен Потемкина[17]. Много с того времени было перемен на всем шаре земном, так мудрено ли же, что в нас многое изменилось: я не узнал бы тебя, если б не услышал твоего голоса, столь мне и любезного и памятного. Боже мой, — продолжал почтенный архимандрит, подняв с благоговением выразительные глаза свои к небу, — какими непредвиденными стезями ведешь ты нас, упрямых слепцов, к мудрому уединению в самого себя, к мирному пристанищу от бурь житейских! Евгений, давно ли мы были молоды, свежи, стояли на дороге, которую почитают блестящею; я помню тебя на приступе к Очакову[18]; твое оживленное лицо сияло мужественной юностью, купленная заслугами звезда блистала на груди твоей, и вот, благодарение богу, вижу тебя в скромной одежде человека, разочарованного в прелести мира. Ты постиг ничтожность наслаждений, кои ценили мы некогда столь высоко; лета, а может быть, и скорби, посланницы божии к избранным, изменили твое лицо. Слава богу за все, Евгений!

— Я давно знал, мой возлюбленный отец архимандрит, — сказал монах, — что ты находишься в сей обители. Сердце мое рвалось к тебе, и наконец, по милости божией, особенный случай привел меня в Смоленск. И вот ты пред глазами моими, муж благородный и праведный; после толиких лет бурной жизни я вижу тебя с ангельским спокойствием на челе и с прежнею приязнию в очах. Последний раз я оставил тебя тяжело раненным; ты отправился из Хотина[19] в Россию, а я, по заключении мира[20], ездил по Европе; гонялся за призраком счастия, который, благостию небесною, обрел теперь в груди моей. Несколько лет спустя я услышал, что ты жил года два в Москве, а потом постригся.

— Я тебе расскажу в нескольких словах позднейшие со мною события, — отвечал архимандрит, — раненого меня призрели особенным случаем. Близ Чернигова, верстах в двадцати по большой дороге к Городне, встретил я несколько богатых дорожных экипажей, меня остановили и почти насильно повезли к гостеприимному дому, где принудили остаться до совершенного поправления сил. До смерти я буду помнить руку, меня восставившую от одра, и имена моих благодетелей ежедневно слышит господь в молитвах моих. Великолепный дом блистательного вельможи, всевозможное внимание бескорыстного дружества, все, что земля может дать сердцу, все это предложено было мне великодушным семейством графа Обоянского. Здесь я испытал всевозможное блаженство смертного и здесь же испил горькую чашу разрушения всех надежд, опустил руками своими в землю гроб, заключивший последние земные желания мои. Евгений, с тех пор я не желал уже ничего, и скорбное сердце перенесло упования свои в жизнь нетленную, к престолу создателя. Кроткая вера в любовь его, которая не могла обрещи на ничтожество лучшее свое творение, надежда на милосердие его и — те неисчислимые минуты благодати, которые впоследствии испытало сердце, посвятившее себя уединению, наполняют мою душу и мужеством и спокойствием, каких в мирской жизни не приобрел бы я вечно. После потери я поехал в Москву устроить дела, и здесь постигло меня другое бедствие: я узнал, что граф Обоянский укоряется обществом в таком поступке, который равно противен и божеским и человеческим законам; что он…

Здесь архимандрит остановился, он заметил, что гость, введенный к нему князем Бериславским, который во время разговора наблюдал суровое безмолвие, вдруг побледнел и закачался на креслах. Добродетельный инок, укоряя себя, что утомил старца продолжительным рассказом, тогда как с дороги надобно было предложить ему прежде всего успокоение, встал, и только что хотел сказать нечто к своему извинению, как вдруг увидел крупные слезы, текущие по лицу его. В недоумении, он обратил глаза к князю.

— Итак, вы узнали один другого, — сказал сей последний.

Архимандрит поднял руки к небу, и старик упал к ногам добродетельного мужа.

— Не проклинай меня, отец мой, — вскричал он, — я тот несчастный Обоянский!

XII

Радость и печаль, восторг и изумление пробегали по лицу архимандрита, заключившего крепко в объятия свои неузнанного гостя. Воспоминания прежнего живо пробудились в его душе; слезы его смешались с слезами горько рыдающего старца.

— Успокойтесь, добрый, благородный граф, — говорил он, — ваше сокрушение уже есть видимый знак прощения небесного; нет злодеяния, которое отвергло бы нас вовсе от любви божией. Все мы сосуды скудельные; наша общая доля — грех; благодать указала нам раскаяние, как средство очищения; оно мирит нас с небом и землею, возводит на степень первозданного достоинства. Излейте душу свою пред сердцеведцем; оплачьте пред ним слабости, которым подверглись и которые тяготят вашу память, и успокоение собственной вашей совести возвестит вам о помиловании.

— Отец мой, — воскликнул Обоянский, — долго мне надобно жить, чтоб оплакать поступки мои. Лета напоминают уже мне о близости той неизбежной минуты, в которую страсти погаснут, перед судилище памяти предстанет совесть; настоящим будет томление кончины, и грозная ночь будущего начнет смыкать глаза. Вот минута земного ада, здесь оскорбленная природа изольет все негодование свое, все соделанное возгласит себя невозвратным, все пронзит последним укором; и смерть исхитит жизнь, как недоконченную хартию, которую каждый желал бы заключить добропорядочно; и эту хартию представят на суд вечной справедливости… Отец мой, помолись богу за спасение души моей: молитва сердца чистого не будет отвергнута; я готов загладить мои преступления, — но чем загладить их? Я убийца! Мои обвинители уже там… куда ждут меня, откуда явятся к смертному одру моему!

— Отчаяние воспрещено христианину, — отвечал набожный священнослужитель. — Церковь признает его усилием ада отторгнуть кающегося от отеческого лона божия. Станем совокупно молиться вечной любви, да успокоит она страдающее сердце ваше, да снидет на вас мир и сладкое упование на всемогущество милующего создателя!

Князь Бериславский взял за руку графа.

— Я приготовил тебе эту сцену, — сказал он ему, — слышав от тебя, что дочь твоя умерла невестою полковника Катуара, грузина, который пользовался в имении твоем от ран, я скрыл, что мы с ним старинные друзья, чтоб обрадовать тебя в Смоленске нечаянностью увидеть его после двадцатилетней разлуки.

— Очень благодарен тебе, Евгений, — отвечал Обоянский, — я открою моему доброму другу цель моего странствования; пусть он увидит желания моего сердца и благими своими советами споспешествует лучшему исполнению оных.

Вошедший слуга доложил преподобному отцу архимандриту, что в кабинете, по его приказанию, приготовлен чай. Друзья поднялись и, пройдя через одну комнату, вошли в освещенный двумя лампами пространный кабинет хозяина — стены были обставлены шкалами, в коих хранилась его библиотека; в углу возвышалось мраморное распятие, а близ оного, вдоль стены, стоял большой письменный стол, с бумагами и несколькими книгами. Двои креслы поставлены были к чайному столу, против маленького дивана, близ камелька; и между тем как в столовой приказано было готовить гостям легкий, монашеский ужин, двери были затворены, и приятельская беседа оживилась веселыми рассказами старого.

— Отец архимандрит, — сказал наконец Обоянский, — я приступаю к объяснению вам причины моего путешествия. Смерть дочери, единственной моей надежды, всего моего сокровища, затмила около меня тот земной рай, которым я наслаждался, оставив поприще политической деятельности. Я узнал о моем несчастии в Москве. Люди, так называемые в обществе — друзья, вырвали из рук моих пистолет, которым думал я прекратить неизъяснимые мои страдания, и я остался жив. Они увлекли меня силою в вихорь бурного света, чтоб заглушить поминутно новыми впечатлениями неумолкающую тоску мою. Я делался всем, чем они хотели. Друг мой, вы знаете успехи, оказанные мною. Им удалось возбуждением во мне новых бурных страстей развлечь или, так сказать, отуманить меня. Я не хочу повторять того, что вам известно и воспоминание о чем слишком живо теперь в расстроенной голове моей. Переступаю через двадцать лет моей нераскаянной жизни, к той минуте, которая была моим первым пробуждением. Я признаю оное чудом, по неизреченному милосердию божию надо мной совершившимся.

вернуться

17

…из-под знамен Потемкина… — генерал-фельдмаршал Григорий Александрович Потемкин, фаворит Екатерины II, герой русско-турецкой войны 1787–1791 годов.

вернуться

18

…на приступе к Очакову… — русский флот вынудил турок покинуть лиман близ Очакова, после чего русская армия под командованием Потемкина блокировала крепость и овладела ею 6 декабря 1788 года.

вернуться

19

…из Хотина… — имеется в виду победное сражение здесь русской армии в 1788 году.

вернуться

20

…по заключении мира… — по Ясскому мирному договору 1792 года к России отошли Крым и Кубань, русско-турецкая граница по Днестру, чем значительно упрочилось положение России в Причерноморье.