Чем ближе она подходила к воротам, тем острее ощущала странное беспокойство, непохожее на то, когда человек вспоминает, выключил ли дома газ. Это беспокойство вызывали застывшие вдоль дорожки нелепые композиции в стиле модерн, безголовый болван, сидящий с рюмкой в руке, и трехметровый частокол ограды.

За воротами беспокойство постепенно спало и вскоре исчезло совсем. Сегодня эта дьявольская пытка оказалась особенно мучительной. Антонина чуть не бегом выскочила на набережную и едва не попала под колеса машины. Она обругала шофера, не догадываясь, что провидение являет ей вторично Синебродова-Филина.

В МУРе сразу же по завершении необходимых формальностей оперативники принялись за работу. В их распоряжении оставалось не так уж много времени — до утра, им требовалось получить нужные показания. Утром наверняка объявятся влиятельные покровители клиента, адвокат, начальство засуетится и не позволит поработать в полную силу.

Для интенсивного допроса имелся полный джентльменский набор: дубинки резиновые и мягкие, набитые песком, чулки, выдвижные ящики столов, удобные для крошения пальцев, электрические разрядники на яйца и все остальное, что сейчас на вооружении у пинкертонов. Следы побоев, увечья, которые оставались на теле подследственных, меньше всего волновали оперативников. Они их объясняли тем, что подозреваемый оказывал сопротивление при задержании. Не надо было сопротивляться и пытаться скрыться от справедливой длани закона. Сам виноват.

Допрос начал самый наглый, двухметровый верзила, с лицом официанта из пивного бара.

— Темнить с тобой не буду, — сказал он, подвигая Синебродову пачку «Мальборо». — Настроены мы решительно. Ты мужик битый, думаю, понимаешь, что это для тебя значит? Мордобой до потери пульса. Итог которого в лучшем случае — непоправимо подорванное здоровье, а то и инвалидность, если, конечно, тебе повезет с врачами-реаниматорами. Поэтому давай по-хорошему. Ты выкладываешь все, как было. Мы составляем протокол, и ты спокойно идешь в камеру спать на мягком матрасе.

Оперативник поставил на вертушку кассету и дал Синебродову прослушать запись его последнего разговора с Кривцовым.

— Что скажешь на это? Голос, надеюсь, ты свой узнал? Названы дата и время. Они совпадают с теми, когда совершено убийство. Ты последний, кто видел убитого живым. Глупо отпираться. Факты — упрямая вещь, против них не попрешь. А они все против тебя. Сам видишь. Так что?

— На все ваши вопросы я буду отвечать только в присутствии адвоката.

— Зря. Я считал тебя более благоразумным.

В ход пошли резиновые дубинки. Удары болезненные — по бокам, по спине. Синебродов терпел, пытаясь локтями прикрывать почки и печень. Передохнув и подкрепившись водкой, оперативники надели на него наручники и продолжили допрос. Постепенно ощущение боли притупилось, Синебродов впал в полусознательный транс, время от времени проваливаясь в душную темноту. Ему плескали в лицо воду и продолжали мучить.

— Чудак, ты думаешь, нам охота оббивать о тебя кулаки? Рано или поздно ты все расскажешь. Знаешь, сколько за неделю здесь бывает таких, как ты? Десятки. И все признаются, даже в том, чего не делали. И ты признаешься. Зря упираешься. Тебе будет хорошо, и нам тоже. Мы же подневольные, над нами начальство и требует результат. Постарайся понять это, и мы поможем тебе без особых проблем выпутаться из этой скверной истории. Признайся сейчас, а на суде откажешься. Дескать, так и так, муровские легавые заставили после многочасовых зверских побоев.

Синебродов молчал. Эту мусорскую примочку он хорошо знал. Сначала заставят признаться, потом вынудят дать показания в полном соответствии с обстоятельствами дела, тютелька в тютельку с теми, что зафиксированы в протоколе осмотра места преступления и трупа. В итоге — обвинительный приговор суда. Отказываться от показаний — бесполезно. И судья прав. Он опирался на материалы дела, в том числе и на показания обвиняемого. Действовал в полном соответствии с буквой закона.

— Говорить буду лишь в присутствии адвоката.

Оперативники свирепели, взбадривались водкой, и в ход шли кулаки, ноги, дыроколы и выдвижные ящики столов. Периодически Синебродов кричал, ругался отборным матом. Так легче было переносить боль и хоть как-то противостоять блюстителям закона.

Винить этих людей в жестокости несправедливо. Они — оперативники. Выследить, скрутить, взять с поличным… Преступность захлестывает, а следователей катастрофически не хватает. Вот и приходится им, не имеющим ни опыта, ни специальной подготовки, выбивать показания. И по-видимому, такое положение вещей сохранится долго. Во всяком случае, до тех пор, пока не появится в стране комплексная, глубоко продуманная система борьбы с преступностью, одинаково эффективной на всех уровнях: правовом, фискальном, оперативно-розыскном, изобличающем, карающем и осуществляющем наказание.

— Да он сумасшедший. Псих, определенно. Посмотри на его глаза. Они белые. И пена на губах.

Так оперативники пытались объяснить друг другу свое бессилие заставить Синебродова взять на себя чужое преступление.

«Надо держаться, — внушал он себе. — У них ничего на меня нет. Бог даст, до смерти не забьют. А забьют — такая, значит, моя судьба. В любом случае это лучше, чем тащить срок за чужие грехи».

Под утро мусора угомонились. Ничего не добившись от Синебродова, отправили его в камеру.

Звонок Синебродова Шнобелю послужил сигналом к действию. Он тут же послал своих людей на Бережковскую набережную, а сам поехал поговорить с адвокатом. Когда выяснилось, что задержанного повезли в МУР, он, прекрасно осведомленный о современных методах допроса, велел своему человеку следить за всеми машинами «Скорой помощи», если они там появятся. Делал он это по дружбе и без корысти — его участь не зависела от показаний Синебродова.

Утром в МУРе побывал адвокат, но единственное, что ему удалось сделать, — узнать, в какую тюрьму отправлен Синебродов.

Градолюбова тоже не сидела сложа руки. Поколебавшись, она решилась обратиться к школьной подруге. Но у Ольховцевой оказался свой взгляд на проблему, несколько неожиданный для Лидии Михайловны. Наталья Евгеньевна прямо сказала, что думает обо всем этом.

— Я очень тебя люблю и твоего Володьку — тоже. Но, прежде чем возьмусь за расследование, должна узнать его мнение. Если он согласен, пожалуйста.

— Ты сомневаешься в его невиновности?

— Лида, после стольких лет нашей безоблачной дружбы я не хочу, чтобы мы стали врагами. Сомневаюсь я или нет, не имеет никакого значения. В ходе расследования могут всплыть нежелательные или бросающие на него тень моменты. Поэтому его согласие в этом вопросе имеет решающее значение.

— Но как же я свяжусь с ним? Обвинение в убийстве — дело нешуточное. Наверняка до окончания следствия мне не позволят его видеть.

— Постарайся. Полагаю, арест не стал для него неожиданностью и он оставил тебе телефоны верных ему людей. Они тебе помогут с ним связаться.

— Да, это так. Но как ты догадалась об этом?

— Думаю, этим людям не понадобится санкция прокурора, чтобы связаться с ним. Чем быстрее они это сделают, тем меньше у нас останется сомнений.

— Значит, в принципе ты согласна?

— Да, но при условии, что на это согласен твой муж.

Шнобеля нисколько не удивила просьба Лидии Михайловны. Он все внимательно выслушал, пообещал сегодня же связаться с Володькой, но предупредил, что ни в чем остальном помогать Ольховцевой не будет.

«Он же вор в законе», — верно истолковала Градолюбова эту категоричность Шнобеля. Ольховцеву знали не только журналисты, но и воры со стажем, знали ее мертвую хватку и способность к раскрытию самых нераскрываемых преступлений.

Где-то около полудня Синебродова привезли в Бутырскую тюрьму. Санобработка, шмон, перепись вещей — обычные для всех вновь прибывающих процедуры. В камеру попал лишь перед ужином. Несмотря на то что за давностью все судимости были погашены, его сопроводили привычным формуляром: социально опасен, склонен к побегу и все прочее, как полагается. Камеру ему определили с соответствующим контингентом, к тому же крохотную, душную и набитую битком.