— В какой колонии?

— В Можайске.

— И что это за человек?

— Ты его знаешь — Филин. Мы выросли вместе.

— Это не тот Филин, у которого я брал подписки о немедленном выезде, будучи участковым?

— Он самый. Значит, ты его помнишь?

— Он тогда, кажется, в ворах ходил. А что сейчас?

— Помощник депутата Государственной Думы.

— Это ты ему рассказал о моих возможностях?

— Ну что ты? Его осведомленности мог бы позавидовать пресс-атташе вашего ведомства.

— В общем, если я тебя правильно понял, ты предлагаешь мне сделку с криминальным авторитетом?

— Пока я тебе ничего не предлагаю. Просто передал просьбу.

— Ты хоть соображаешь, какая это для меня петля? Ты, случаем, не работаешь на службу внутренней безопасности?

— Тебе решать, как поступить. Но если ты хочешь знать мое мнение: я не вижу в этом ничего особенного.

— Если бы я тебя не знал так хорошо, то заподозрил бы во всех тяжких. Неужели ты не понимаешь, что стоит дать ему палец, и он откусит всю руку?

— Ты прав, прав. Все твои опасения резонны, если бы это был не Филин. Он человек чести. Как ни высокопарно звучит это в отношении людей такого сорта, но его слово стоит многого.

— Игорь, ты умный мужик, но порой несешь такую ахинею, уши вянут. Какая честь? Какое слово? Кто сейчас в это верит?

Кривцов верил. Как ни омерзительна была его жизнь, ни низменны воззрения и средства самоутверждения, романтические идеалы остались в нем, правда, как категория умозрительная, но от этого не менее притягательная. Дух улицы его детства с культом героизма, преобладавшим в нем, так глубоко въелся в Кривцова, что никакие нынешние мерзости не смогли вытравить его. Что-то вроде татуировки, коряво наколотой ржавой иглой.

Липатников родился на десять лет позже. Улица его детства исповедовала совсем иную веру. Погоду определял культ грубой силы, причем индивидуальные физические данные в нем практически ничего не значили. Уличную идеологию диктовала жестокая кровожадная стая. Для выбора было всего лишь два варианта: или ты в ней, или тебя топчут. Липатников нашел третий выход: приспособился к ситуации. Он одновременно был в стае и вне ее, играл ту роль, которая была выгодна ему в данный момент, только играл, четко определив для себя грань, за которую нельзя переступать.

Даже пацаном, выбрав стукачество как наиболее короткий путь к успеху, Кривцов рисковал больше Липатникова. Можно сказать, ходил по острию ножа и делал это сознательно с каким-то бесшабашным отчаянием. Липатникову подобное не могло даже прийти в голову. Он только играл роль, делая вид, что живет интересами улицы. В действительности же руководствовался исключительно соображениями личной выгоды. И со временем так насобачился в этой игре, что впору бы идти в театральный вуз, но он предпочел милицейскую школу.

Этот выбор он сделал сознательно, как человек практического склада ума, реально оценивающий свои возможности. Мохнатой руки, способной облегчить продвижение к цели, у него не было, поэтому он рассчитывал только на себя, заблаговременно сформировав в себе необходимые физические и образовательные кондиции. Не обремененный моральными принципами, он комфортно чувствовал себя в любой ситуации: будь это застолье с девицами легкого поведения или поминки по погибшему в перестрелке товарищу.

Липатников великолепно ладил с людьми, особенно с теми, от которых зависел. Во многом этому способствовала его внешность. В его облике не было ничего запоминающегося, чего-то такого, что сразу бы врезалось в память. Рост 172 см. Среднее телосложение. Круглое, располагающее лицо. Слегка вздернутый нос. Глаза неопределенного цвета: не то карие, не то серо-зеленые. Среднестатистическими были и его интересы. Читать он старался поменьше, чтобы не забивать голову ненужной информацией, не вступал в споры, дабы не наживать врагов. Никогда и не перед кем не пытался показать свое превосходство.

Отвечая на вопрос: «Почему выбрал работу в милиции?» — он был подкупающе откровенен: «Эта работа ничем не хуже любой другой. Кому-то нужно и грязь расчищать, вывозить социальные отходы». Столь же доходчиво он понимал и смысл жизни: обеспечить достойную старость, вывести в люди детей. И никому не приходило в голову заподозрить его в патологической зависти ко всем, преуспевшим в жизни больше него, в дьявольском честолюбии. Скрытность его была далеко не среднестатистической.

Работа в Управлении исполнения наказаний позволила Липатникову заглянуть в такие глубины людских пороков, рядом с которыми «подвиги» Кривцова выглядели детскими шалостями. В числе его «клиентов», штатных осведомителей, были два-три профессионала высочайшего класса, работающих не только за деньги, а точнее, не столько за деньги, а по какой-то болезненной необходимости. Они большую часть своей жизни сознательно провели на тюремных нарах, имея возможность в любой момент выйти на свободу. Но нормальная жизнь за воротами тюрьмы представлялась им скучной и однообразной. Их тянуло в вонючую, прокуренную духотищу камер, тянуло играть в русскую рулетку, и этот уродливо выработанный адреналин был всем, что поддерживало их интерес к жизни. На Липатникова работали также и обычные уголовники, но эти предпочитали работать на воле. Властям приходилось закрывать глаза на их криминальную практику, она служила надежным прикрытием, и, кроме того, властям приходилось поддерживать их авторитет в преступном мире, умело распространяя о них всякого рода легенды и небылицы.

Поэтому-то Липатникова так покоробило простодушие Кривцова… Какая честь? Какое слово? Кто сейчас в это верит?

— Хорошо, не хочешь помочь Филину — не надо. Но встретиться-то с ним ты можешь? Без свидетелей, поговорите с глазу на глаз. Пощупаешь его, узнаешь, чем дышит. А захочешь помочь, можно через меня. Необязательно тебе самому обо всем договариваться с ним. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Филин — далеко не дурак. Его можно неплохо использовать.

Предложение Кривцова не могло не заинтересовать сотрудника МВД, наделенного полномочиями. Досрочное освобождение практиковалось практически во всех местах заключения, кроме нескольких подразделений особо строгого режима, и в большинстве случаев возлагалось на местную администрацию. К сотрудникам управления такие предложения почти не поступали, считались весьма и весьма заманчивыми, так как давали легкие деньги. Если бы предложение не исходило от Филина, Липатников принял бы его, не колеблясь. Но это был не тот случай.

— Обещать сейчас ничего не буду. Нужно подумать. Договорись с ним о встрече где-нибудь в людном месте: казино, модном баре. Я понаблюдаю за ним со стороны. Возможно, и подойду.

— Завтра вечером тебя устроит?

— После восьми. Полагаю, твое посредничество небескорыстно?

— Конкретно разговора об этом не было.

— Но сам ты как оцениваешь такую услугу?

— Наверное, есть такса. Он знает.

— Ну ладно, ладно. Это — твое дело. Можешь намекнуть ему, чтобы приготовил пятьдесят тысяч зеленых.

ВАЖНАЯ ШИШКА

Круглосуточная слежка за Жженым по-прежнему не давала никаких результатов. Предельно осторожный, он теперь редко покидал дом-крепость, а если это случалось, то постоянно проверял, нет ли за ним «хвоста». Ежедневно Филин получал подробный отчет о визуальном наблюдении, но это пока ни на шаг не приблизило его к цели. Нужны были записи телефонных разговоров Жженого, и неплохо было бы знать, что происходит внутри дома: иногда его посещали гости.

Последний отчет о выезде Жженого в Москву наконец-то оказался непустопорожним.

— Куда, ты говоришь, он ездил?

— К автосалону «Ригонда». Что-то вынюхивал. Осторожный, змей. Из машины не выходил. Их там было пятеро и еще на двух машинах — восемь человек.

— Давай, давай. Не тяни. Зачем он туда ездил?

— Я так понял, готовят накат на автосалон. Но такое впечатление: музыку заказывает не он.