Мы уже недели две жили в нашем приюте, когда вдруг турок принёс нам письмо от отца и одеяло. Письмо, адресованное тёте Азнив, было отправлено из Гюмушхане. Она всё перечитывала его, озадаченная содержанием. «Мы с матерью только что благополучно приехали в Гюмушхане, — писал отец. (Я цитирую письмо по памяти). — В ссылку мы едем на фаэтоне. О нас не беспокойтесь, нам обещана полная безопасность. Проследи, чтобы дети не простужались и не нарушали своей диеты. Не давай им жареной пищи. Я посылаю тебе одеяло, чтобы быть уверенным, что они не простудятся».
Почерк был отцовский, в этом не было сомнения. Позже мы узнали, что отец и мать сдались полиции после трёх недель затворничества. Отец потерял рассудок. Когда жандармы вели их по улицам, как двух пойманных преступников, мама громко рыдала: «Верните мне моих детей! Где мои дети? Куда вы их увели?» Греки, слышавшие её отчаянные вопли, закрывали окна и плакали.
Но мы не плакали, молча перечитывая письмо отца. Бывает горе, которое невозможно передать словами и слезами.
Город Гюмушхане, в шестидесяти милях от моря, славился яблоками и грушами. Позаимствовавший своё название от серебряных копий, город сейчас приобрёл новое ужасное значение как главный пункт на пути в ссылку, где навсегда исчезали сосланные из Трапезунда. Наши родители доехали до Гюмушхане и, очевидно, пользовались определёнными привилегиями, в которых другим было отказано. Им был предоставлен фаэтон, они имели возможность переписываться с нами, но далеко ли они могли уйти из Гюмушхане? Мы сомневались в этом и совершенно не надеялись увидеть их вновь.
Принёсший письмо добродушный с виду турок представился другом отца и хотел взять нас к себе. Он уверял, что добьётся нашего освобождения. Однако он не оставлял впечатления человека влиятельного и богатого; носил он шаровары, а не брюки. Мы не захотели разлучаться с Вардануш и детьми дяди Гарника. Мы разделим их участь, какой бы она ни была. Тётя Азнив чувствовала себя ответственной за наши судьбы. Кроме того, в нас был какой-то инстинктивный страх перед турецкими домами. Мы никогда не могли бы отречься от своей нации и веры и превратиться в турок. Мы решили — если нам суждено умереть, то умрём христианами.
Через несколько дней после прихода того добродушного турка мы с мальчиками сидели на персиковом дереве, когда в саду внезапно появился жандарм и движением штыка приказал нам спуститься вниз. Мы с ужасом повиновались. «Нам даже на деревья нельзя больше лазить», — подумал я. Он выгнал нас из сада.
— Куда вы нас ведёте? — спросил я его. Мне хотелось показать своим друзьям, что я не боюсь жандармов и могу даже с ними говорить.
— Сюргун, — ответил он. — Ссылка.
— Можно я сбегаю за феской? — Я старался казаться весёлым и наивным, будто не понимал, что значит «сюргун».
— Наверх нельзя, ясак дер, — рявкнул жандарм.
Во дворе мы присоединились к перепуганной толпе девушек, женщин и мальчиков. Тётя Азнив, Вардануш, Виктория, Микаэл, Симон стояли группой, дрожа перед наставленными на них штыками. Ни Нвард, ни Евгине, ни Зепюр там не было.
— Где они? — спросил я.
Мне ответили, что их оставили в здании вместе с остальными девушками. Двери были заперты, но изнутри слышались громкие крики девушек.
Жандармы повели нас в здание армянского епархиального управления. После нескольких недель заточения улицы казались нам необычными. Я смотрел на нашу школьную площадку для игр и видел тени своих пропавших школьных товарищей, которые в мёртвой тишине играли в страшные призрачные игры.
Женщин и детей из других новосозданных приютов тоже привели в здание епархии, и мы узнали, что нас отправят в путь утром.
Ночью в ожидании смерти я сидел, свернувшись калачиком в кресле, и боялся дышать. Рядом со мной на столе кроваво-красным огнём светилась лампа. Обуявший всех нас животный страх мог кого угодно свести с ума. Мы были на грани помешательства, размышляя в безумно-напряжённой тишине о своей участи. Даже приникнув друг к другу, как бы ища защиты, мы чувствовали себя страшно одинокими.
Я задремал в кресле, а когда открыл глаза, то увидел, как все остальные сгрудились в комнате, в кровавом свете лампы, скорбные и безмолвные, оцепеневшие от бессонной ночи. Никто не говорил. Никто не двигался. Казалось, мы уже мертвы, и я вижу перед собой только призраки. Они не спали, глаза у них были открыты, но они как бы окаменели. Я протянул руку, тронул тётю Азнив за плечо и вздрогнул, когда она отозвалась. Когда за окнами растаял ночной мрак и в сером свете зари показались деревья, стены и крыши, мы встали и задвигались по комнате, погасили лампы, обменялись парой слов, поразивших меня необычным своим звучанием. Эти обыкновенные жесты, разговор, прикосновение к вещам возвращали нас к прежней, нормальной жизни, это означало, что мы продолжаем жить, и мы слегка успокоились.
Тёте Азнив удалось подкупить жандарма и через него приобрести коробочку английского печенья, заплатив за него целый фунт золотом. Вся коробка досталась мне. Никому не хотелось есть. Печенье было с шоколадной, сливочной и фруктовой начинкой, и я подумал, что оно стоит того, чтобы за него умереть.
— Ничего не может испортить тебе аппетита, обжора, — сказала тётя Азнив с бледной улыбкой.
Нас выстроили на школьной площадке. Прочитали наши имена по списку, после чего комиссар полиции нас снова пересчитал. Затем под конвоем полицейских со штыками наготове мы вышли из здания епархиального управления и медленно двинулись по улицам, как похоронная процессия. Жуя печенье, я оглядывался на знакомые здания, которые теперь, в час последнего расставания, стали для меня такими мучительно дорогими, что к горлу подступил комок. Хотя я совершенно не ощущал голода, однако подумал, что перед смертью, пожалуй, лучше съесть всё печенье в коробке.
Мы проходили мимо американского консульства, и я с тоской посмотрел на звёздно-полосатый флаг. Оттуда дорога спускалась к пляжу и шла зигзагом по всему берегу. Наши ноги утопали в густой пыли, лица обжигал горячий, словно из раскалённой печи, воздух. Ни у кого не было с собой даже узелка, хотя мы, вероятно, тоже направлялись в Месопотамию.
Проходя мимо крепости Ксенофонта, я увидел на холме развалины древнего армянского монастыря и вспомнил проведённые там счастливые дни. Дорога поднималась вверх от узкой долины Мельничной реки; и город, и море уже скрылись из виду. Ужас обуял наши души. Европа и цивилизация остались у нас за спиной, а мы очутились в кровавой пустыне Азии.
Примерно через час нам приказали остановиться. Башчавуш — старший сержант жандармов в голубых мундирах, сопровождавших нас на смерть, — поднялся па скалу и объявил, что нам ежеминутно грозит опасность нападения со стороны бандитов. Он предложил отдать ему наши деньги и другие ценности на хранение, намекнув, что за нашу защиту не помешало бы дать бакшиш — взятку.
Они построили нас вдоль дороги в ряд и ограбили одного за другим. Тёте Азнив пришлось отдать им все деньги: десять или пятнадцать фунтов золотом, шесть пиастров серебром и медью. Они забрали золото, а мелочь оставили ей. Опасаясь, что позже отберут и эти шесть пиастров, она отдала их мне.
Солнце палило обнажённую голову, и после печенья мне очень хотелось пить. Вардануш была в парижских туфлях на высоких каблуках и натёрла себе ноги. Одна полная грузная женщина, сильно вспотевшая, с распущенными по плечам седыми волосами, ковыляла в домашних шлёпанцах. Вдруг она упала на колени.
— Встать! — сердито приказал ей жандарм.
— Нет, уж лучше расстреляйте сейчас, — сказала она.
Тех, кто не могли идти, убивали на месте. Один жандарм остался подле неё, а остальные продолжили путь. После поворота, когда их уже не стало видно, в долине раздался выстрел. Через несколько минут жандарм с кровожадным блеском в глазках-бусинках нагнал караван.
Они дали нам немного отдохнуть в болотистой местности. Но нам не разрешили подойти к реке; воду мы пили из кишащего головастиками пруда со стоячей водой. Я окунал свою коробочку от печенья в грязный пруд и передавал её женщинам и детям.