— Падишамиз чок яша! — Да здравствует наш великий султан!

Я обрадовался, увидев, что даже отец улыбнулся.

В деревне мы были в относительной свободе и безопасности и не подозревали, какие ужасные события произошли в городе. Тех русскоподданных армян, которых неделю назад выслали морем, расстреляли жандармы и чете, следовавшие за ними в другой лодке, а тела выбросили за борт. Но одного из этих людей, известного революционера Вардана, только ранили в голову. Расстрел происходил ночью, поэтому жандармы не заметили, что он остался жив. Он выплыл на берег и добрался до Трапезунда в состоянии такого безумия, что его арестовали на улице и направили на «лечение» в военный госпиталь, где фармацевтом работал наш Вртанес. Вардана изолировали от остальных больных и сделали смертельную инъекцию, но Вртанесу удалось повидать его перед смертью и узнать, что случилось с ним и остальными русскими подданными.

Полиция разыскивала революционеров — единственных людей, которых боялось правительство, — и высылала «морем», хотя официально приказ о высылке ещё не вошёл в силу. Лодки, переполненные членами Революционной федерации, уплывали в море и через несколько часов возвращались пустыми. Несколько сотен других людей было арестовано и выслано в концентрационный лагерь, находившийся в армянском монастыре, вдали от дороги. Нашего епископа-архиерея тоже арестовали, но его «преступление», видимо, было слишком тяжким, и его выслали в Эрзерум, дабы он там предстал перед военным судом. Он так и не дошёл до Эрзерума — стражники убили его в пути.

Многие армяне сходили с ума или кончали с собой. Один человек, живший неподалёку от нас, полоснул себя по шее бритвой и демонстративно выбросился с балкона своего дома.

Дядя Степан и его семья вернулись из деревни Тотц, где жандармы арестовали католических священников мхитаристской конгрегации,[13] а потом расстреляли и закололи их штыками в горной долине. Одно лето мы отдыхали в Тотце, и я знал этих учёных-монахов.

С самого начала я заметил, что присутствие среди нас дяди Левона не нравилось родственникам. После небольшого совещания в спальне мой двоюродный брат Андраник, поскольку мы находились в его доме, выступил как хозяин дома и сказал дяде Левону:

— Полиция ищет революционеров. Если тебя найдут здесь, то и нас вместе с тобой заберут как революционеров. Так что лучше возвращайся к себе домой.

Они знали, что сказать молодому мужчине: «Спасайся, как знаешь» — всё равно, что передать его в руки полиции. Это было выше моих сил, я весь кипел от яростного негодования, но не посмел подать голоса протеста. Не осмелилась и мама.

Дядя Левон смешался и покраснел. Он встал и, извинившись, сказал, что не знал, что его пребывание здесь нежелательно, взял под руку бабушку, и они вместе вышли из комнаты. Они были оскорблены.

Греческие друзья, которые могли бы нам помочь, рассеялись по разным деревням. Но доктор Андреу Метаксас остался в городе и навестил нас. Он был ангел, ниспосланный с неба: наша единственная надежда, единственная связь с внешним миром. Чтобы навестить нас на турецкой улице, требовалось большое мужество.

Доктор Метаксас принял нас на свет божий. Его служебная комната находилась в нашей аптеке, он был ближайшим другом и деловым партнёром отца на протяжении вот уже тридцати лет. Это был человек твёрдого нрава, могучего здоровья, с острой седой бородкой и проницательными синими глазами, поблёскивающими под стёклами пенсне, — типичный хирург. Я побаивался его резкого властного голоса, блестящих хирургических инструментов. Он говорил как человек, привыкший отдавать приказы. Родом из известной в Афинах семьи, он был греческим, а не турецким подданным, что ему и помогло — ведь король Греции был женат на сестре кайзера. Доктора Метаксаса все знали, он был самым видным врачом Трапезунда. По авторитету среди греков он был вторым после митрополита Хрисостоме.

Мужчины вместе с доктором Метаксасом удалились в спальню на очередное совещание, на котором было решено, что один из нас, мальчиков, сейчас же отправится к нему в греческий монастырь, в местечко под названием Сумелас, куда он перевёз свою семью. Этот уединённый монастырь в девственных горах Понтия был превосходным убежищем для армян.

Пока они обсуждали, кто из нас туда отправится, я прижался к матери и заплакал:

— Пошлите Оника! Я не хочу уезжать!

Мысль о разлуке с мамой была слишком невыносима для меня: я не представлял себе жизни вдали от неё. Кроме того, мне хотелось выглядеть великодушным. Родители и так бы отослали туда Оника — ведь он был старшим. Его нарядили в одежду греческого крестьянина и отправили в Сумелас с греком, погонщиком мулов. Хвала господу, что хоть один из нас спасён. Если мы все умрём, Оник продолжит наш род.

Через несколько часов после ухода Оника приехал из деревни дядя Гарник с семьёй. Краснолицый гигант из Гюмушхане был женат на старшей дочери тёти Шогакат. Дядя Гарник обладал крепким здоровьем, в то время как жена его Арусяк была худой и болезненной. Его принимали в тесном кругу нашего рода, хоть он и был трактирщиком. Дядя Гарник готов был снять последнюю рубашку, лишь бы дать своим детям образование. Старшего сына Айказа он послал учиться в Венецию в мхитаристскую школу. Но, увы! Прямо перед началом войны Айказ вернулся домой на каникулы и теперь не мог уехать обратно в Италию. Когда в комнату с рюкзаком на спине вошёл Айказ, женщины взглянули на него и вздохнули. Останься он чуть дольше в Венеции, был бы спасён.

По дороге к нам семья дяди Гарника увидела Оника в дорожном трактире, но он был так искусно переодет, что поначалу они приняли его за двойника грека.

— Нам показалось, что он нас не узнал, — сказала сестрица Арусяк. — Но стоило мне раскрыть рот, чтобы позвать его, как он поднёс палец к губам и показал жестом, чтобы мы с ним не заговаривали.

Как это похоже на Оника! Как благоразумно с его стороны! И пока остальные женщины расхваливали его, вспоминая всё, что он делал и говорил в прошлом, мама и тётя Азнив тихо плакали. Я представлял себе, как он вырастет и будет всё думать о нас, давно умерших. Он вспомнит, что у него когда-то был брат-солдат. Мы ведь с ним не только дрались, но и часто веселились до упаду.

Женщины перевели разговор на Айказа. Нам было его очень жаль. Айказ молчал и, глядя на его застенчивое лицо, я думал, что ему сейчас видится площадь Св. Марка в часы концерта, Большой канал при лунном свете, пестрящий бесконечной вереницей гондол… все те волшебные места, о которых он столько рассказывал. Ах, Венеция! Счастливая Венеция! Если бы я только мог прилететь к тебе! Превратиться бы чудом в огненного коня и переправить всех по воздуху прямо на площадь Св. Марка!

Никому из нас не хотелось есть, даже мне. Сладкий душистый виноград и груши, которыми тётя Шогакат угощала нас, остались нетронутыми.

Наши страдания усугублялись глубокой убеждённостью наших мужчин и особенно отца в том, что турецкое правительство хочет искоренить нашу нацию по систематическому плану. А приказ о высылке, как военной необходимости, был ничем иным, как хитрой уловкой для отвода глаз. Для нас как бы наступил конец света. И всё же, пока живёшь — надеешься, а мы надеялись вопреки логике, что каким-то образом нам удастся избежать этого массового смертного приговора. Может быть, правительство намерено уничтожить только опасные элементы — членов наших патриотических союзов? Тётя Шогакат подкупила соседа-турка, чтобы получить из достоверных источников хоть какие-то сведения, но так ничего и не выяснила. Даже турки не знали об истинной цели приказа о депортации, или делали вид, что не знают.

Лишь одно не вызывало сомнений. Если нас и в самом деле сошлют в Месопотамию, это станет для нас сущим адом: многие из нас умрут в пути. Отец был настроен очень пессимистично, а ведь он был большим реалистом и не мог не видеть непостижимый ужас обстановки. Единственное, что он взял из аптеки при закрытии, — был яд. Он раздал его женщинам, а они в свою очередь зашили яд в свои платья. Теперь, когда у них появилось средство покончить с жизнью и умереть неосквернёнными, лица их озарились внутренним покоем.