Первое время Итель удивлялась этой его непритязательности, потом привыкла. Только с изумлением отметила про себя, что муж-волшебник крайне редко делает работу по дому при помощи магии. Он вообще редко прибегал к чарам, разве только в случае самой острой необходимости. А в любое другое время предпочитал всё постигать сам. На первых порах, конечно, сделанные им лавки рассыпались прямо под неосторожными седоками, а потом, ничего, выдерживали. С посудой, кстати, получилось также, как и с лавками — первый раз вымытая плошка мало чем отличалась от грязной, зато теперь, ну просто загляденье. Такая уж была у Рогона привычка — если за что-то брался, старался до тех пор, пока не делал всё безупречно. Да, он стал бы идеальным мужем, если бы не оказался волшебником.

Итель вздохнула и ответила:

— Не хочу, чтобы Эйлик и Аранхольд приезжали сюда. Вообще не хочу видеть никого из Совета!

Он насмешливо вздёрнул бровь:

— И меня? — серо-зелёные глаза искрились.

Фиалка пожала плечами:

— Ну… ты же больше не ходишь в состав Совета.

Рогон засмеялся и спросил:

— Скажи, отчего иногда ты смотришь на меня с такой тоской, будто знаешь то, чего не знаю я? Вот, сегодня, за завтраком. — И тут же добавил, словно в оправдание, — я чуть не подавился. Не к добру это, когда ведьма так глядит.

Итель едва не расплакалась, ну как, как объяснить ему, почему в её любви столько надрыва, столько болезненного самоотречения? Да и разве скажешь такое, когда, кажется, только-только ухватила счастье, прижала его к груди и никак не нарадуешься? А ведь отрывистая горькая правда разобьёт это хрупкое блаженство, не оставит от него даже следа. Да, что тут говорить, сам Рогон не примет такого сомнительного счастья!

И колдунья горько вздохнула про себя: «Ах, мой любимый не-муж, ты слишком, непростительно честен сам с собой, и именно по этой причине я не могу поделиться своей Тайной. Точно также как твой лучший друг Алех никогда не признается в том, что влюблён в меня едва ли меньше, чем я в тебя. И ты никогда об этой его любви не узнаешь, потому что дружба для Алеха — нечто стократ более святое, чем любовь. И как жить в этом мире, когда один закон попирает другой: закон любви — закон крови, закон дружбы — закон любви?» Ведьма улыбнулась, привычно сделав вид, что совсем не терзается какими-то там противоречиями.

— А как ещё прикажешь смотреть, если ты вот-вот ввяжешься в очередную безрассудную авантюру, которая не принесёт ничего хорошего? Да, знаю я, знаю, ты очень хочешь, чтобы Совет осознал, наконец, необходимость изучения низшего волшебства. Я знаю, что ради воплощения этой своей идеи в жизнь ты готов жертвовать всем, даже собой, но…

Он замер, отложив в сторону очередную вымытую до блеска плошку.

— Продолжай.

А голос глухой и сиплый, словно Фиалка говорит что-то оскорбительное, что-то в корне неверное. Вот так всегда с этими мужчинами — любить люби, хоть до гроба, но знай, есть в их душе такие уголки, куда тебе вход заказан и не пробьёшься туда, как ни стремись.

— …но как же я? — тихо спросила она, собирая в плетенку вымытые тарелки и чашки.

Он побледнел. Всегда бледнел, когда упрямился и собирался поссориться — не любил разногласий, но и свою цель (точнее, Цель) предать не мог.

— Я всегда с тобой, ничего от тебя не таю, разве нельзя просто разделить со мною путь? — он выглядел обиженным и непонятым.

Фиалка едва не разрыдалась. «Да ведь я этим и занята! Делю твой путь, навсегда отказавшись от своего! — хотелось крикнуть ей. — И я тоже с тобой!» Но пришлось промолчать. И молча же направиться к дому.

А любимый упрямец так и остался возле ручья, смотреть пустыми глазами на воду.

Это уже потом, позже, она узнала, что Аранхольд и Эйлик приезжали вовсе не за тем, чтобы навестить впавшего в немилость друга и даже не за тем, чтобы предложить ему какой-то новый план действий. О, если бы Итель могла знать это раньше, то своими руками выцарапала бы глаза обоим!

Аранхольд и Эйлик вышли из непролазной чащи к скромному домику спустя три дня после памятной ссоры у ручья. Молния-попутчица (видать, дело рук Алеха, вон как искрится всеми оттенками синего) рассеялась сапфировыми искрами у самого порога.

Эйлик не смог скрыть удивления при виде того, как живёт Рогон, равно как и восторга при виде Ители. Прежде-то смазливую мордочку избранницы опального мага этим двоим лицезреть не доводилось. Надменный Аранхольд и тот с интересом обшарил колдунью глазами, попутно выговаривая слова цветистого приветствия. И всё же, наравне с восхищением, во взглядах обоих магов плескалась и привычная брезгливость — ну как же, такой красивый, аппетитный кусок мяса и, что за досада, подпорченный! Чем подпорченный? Ну, как же — причастностью к низшему чародейству, не-магии.

Ей стало смешно. Вот так идейные бойцы за равенство в волшебстве! Вот так сторонники изучения колдовства! А сами на ведьму не могут посмотреть, чтобы лицом не перекоситься!

Фиалка скользнула по прибывшим равнодушным взглядом и пошла к ручью. По пути она жалела, что вода в нём слишком холодная — очень уж хотелось помыться после липких взоров волшебников. Неудивительно, что она не собиралась слушать того, о чём будут разговаривать мужчины, ну их, эти чародейские дрязги да интриги. Итель лишь удивилась вскользь — отчего это Эйлик с таким любопытством смотрит ей вслед? И почему, собственно, молодые волшебники приехали раньше назначенного срока — не к обеду, а едва-едва после завтрака? Даже Алех с Зэн-Зином ещё не прибыли, а эти уж тут, как тут.

Ведьма ушла, не оглядываясь. Ушла она, если уж быть до конца честной, потому, что боялась — в её присутствии гости не смогут скрыть своей гадливости, и тогда Рогон вспылит. А зачем ему лишний раз сталкиваться с грубыми реалиями этого низкого мира, за который он так радел? Пусть себе разговаривают. Без Ители. А она что? Поди, не цветок — от дурного взгляда не завянет, зато хоть любимого мужчину оградит от ненужного гнева.

Она собирала ягоды белени, когда (нет, не услышала) почувствовала приближающуюся опасность.

Берестяной туесок, до половины полный прозрачными белесыми ягодами упал в траву, но Фиалка этого не заметила. Подобрав подол, она ринулась к затерянному в чаще домику. Бежала так, что все ноги изрезала об остролистые травинки. Изрезала и не почувствовала.

Быстрее, ещё быстрее, туда, к нему! А сердце, сжимаясь в комок, жестоко подсказывало — опоздала, опоздала…

— Милый!

Она выскочила на полянку перед избушкой и тут же увидела обоих — и Аранхольда и Эйлика. Второй, поставив ногу на ступеньку крыльца, как раз оттирал пучком травы мысок щёгольского сапога. Заприметив выбежавшую из чащи ведьму, он улыбнулся мягкой обезоруживающей улыбкой, робкой и восхищённой. Разве может человек с такой улыбкой причинить зло? И Фиалка, подкупленная этой застенчивостью, сделала несколько осторожных шажков вперёд.

Аранхольд стоял рядом с другом и пристально смотрел на Итель. Руки он скрестил на груди — ни дать, ни взять расслабленный горожанин дышит свежим лесным воздухом — лицо безмятежное и спокойное, даже умиротворённое. Да разве проведешь ведьму, которая получше прочих знает толк в лукавстве? И разве обманешь её наблюдательность? Как не переплетай руки, как не прикрывай рукав изысканной сорочки, а всё же видно — белоснежный манжет в чём-то испачкан. И запах такой пряный… А чутьё, оно, колдунью тоже никогда не подведёт. Это только по виду Аранхольд спокойный, равнодушный даже, но на самом-то деле напряжён и насторожен, словно змея, готовая к броску. Одно неосмотрительное движение и всё — не спасёшься.

Колдунья оскалилась, сверкнув зубами. Маг вопросительно поднял бровь (лицо невозмутимое, холёное, кожа, как персик), но губы его выдали: слишком бледные и плотно сжатые. Да ещё в прозрачных глазах неприятный плотоядный отблеск, не волшебник, а прямо-таки клеймёный некромант!

Но Фиалке вовсе не было нужды ни до него, ни до брезгливо оттирающего сапог Эйлика. Туда, в дом!.. Только разве попадёшь в дом, когда поперёк пути два мужика, раззадоренных запахом крови? Сначала Итель подумала — раз уж у неё отныне нет мужа, стоит ли вступать в схватку с магами? А потом эту бабскую ноющую мысль сменила другая — ведьмачья, совсем отличная от плаксивой женской сущности.