— У него гипертрихоз яиц.

— Гипертрихоз!

— Гипертрихоз гипертрихозистый!

Медаль была без надписей, зато с изображением бегуна в красных шортах и белоснежной футболке, но почему-то босого. Кожа бегуна и фон медали не отличались по цвету. Домой я брёл нога за ногу; набегался, что поделаешь. Сначала пошёл к папане.

— Уйди, не сейчас.

Даже головы от газеты не поднял. По субботам он вечно рассуждал о «Заднескамеечнике», пересказывал мамане статьи из этой газеты. Вот и сейчас, наверное, уткнулся в «Заднескамеечника». Сложил газету, расправил. Вроде не злой.

Я чувствовал себя кретином. Сперва надо было сходить к мамане; легче было бы пережить папанину грубость. На подгибающихся, резиновых ногах я приблизился к двери. Папаня сидел в салоне. Где ж ещё в этом сумасшедшем доме найдётся мир и покой для уставшего отца? Подождать? не страшно, я согласен, но даже головы не поднял!.. Я уже хотел аккуратно прикрыть за собой дверь.

Он меня заметил.

— Патрик?

— Извини, пожалуйста.

— Да ладно, заходи.

Газета упала на пол и сложилась углом; папаня не стал поднимать.

Я отпустил дверную ручку. Не забыть смазать. Отступил в ужасе и восхищении одновременно. Жутко приспичило по-маленькому, и в какую-то секунду я решил, что обмочился. Заплетающимся языком спросил:

— Ты «Заднескамеечника» читаешь?

Он вдруг просиял.

— Эй, что у тебя в руке?

— Медаль вот получил…

— А ну-ка покажи! Что ж ты раньше молчал? Выиграл и молчишь.

— Второе место.

— Рядом с первым.

— Угу.

— Молодец.

— Я думал, я выиграю.

— Следующий забег выиграешь, конечно. Серебряная медаль, отлично. Дай-ка посмотреть, — и протянул руку.

Чего бы я не отдал, чтобы папаня с самого начала так заговорил! Так нечестно — чуть до слёз не довёл, и вдруг разлетелся ко мне и сделал всё, как я мечтал. Так, конечно, случалось не всегда, но папаня постоянно присваивал себе то одну, то другую комнату, и в выходные дом становился как чужой. А нечего было мчаться, очертя голову, проверить бы сперва. Злился я не столько на папаню, сколько на газету. Идиотство газеты эти: Третья мировая война у ворот, Третья мировая война у ворот, а всего-то-навсего израильтяне арабам всыпали. Терпеть этого не могу. Сказали «убью», значит, убивайте.

— Я тебя накажу.

Так правильнее.

Газеты — нудятина. Иногда папаня читал мамане своего «Заднескамеечника»: чушь и нудятина. Маманя, правда, слушала, но только потому, что читал папаня — её муж.

— Замечательно, — говорила она, однако таким серым, скучающим голосом, как будто бы имела в виду «Спать пора».

— Слово стало плотию!

Свист. Удар!

— Заднескамеечник!

Сама газета была громадная, а шрифт меленький: хоть с утра до вечера читай, особенно по субботам и воскресеньям. Я читал передовицу в вечерней газете о вандалах, нанесших повреждения старинному ирландскому кресту. За восемь минут одолел. Была там и фотография роскошного резного креста, наверное, до того, как его испортили. Если послали в магазин за газетой, а на дворе славный летний денёк, солнечно, ни облачка, то в газете будет фотография девушек или детворы на пляже, обычно по трое в ряду и у каждого совочек и лопатка. Это всегда оправдывалось. А папаня, если уж уселся за газету, не успокоится, пока не дочитает. Думает небось, доброе дело делает. Весь день насмарку. Ворчит, кипятится, ничего не успевает. Шрифт меленький, глаза устают. Субботний вечер называется: маманя нервничает, мы дружно ненавидим папаню, а он плюёт в потолок, ворчит и почитывает свою газетёнку.

Я тебя на кресте распну.

Джеймса О'Кифа маманя так говорила Джеймсу О'Кифу, и братьям его, и сестрёнке даже. Это означало «Делай как велено». Я тебя заживо освежую. Шкуру спущу. Кости переломаю. Надвое разорву. Изуродую.

Дураки они все-таки.

Спляшу над ямой за тебя. Понятия не имею, что это значит. Миссис Килмартин выкрикнула эту фразу в лицо своему отсталому сыну Эрику, когда он открыл и рассыпал шесть коробок галет.

— Это значит, — объяснила маманя, — что миссис Килмартин готова убить Эрика и попасть на виселицу за это преступление. Но на самом деле она так не думает.

— А почему она не скажет, как думает?

— Да это ж просто выражение такое…

Как, наверное, здорово быть умственно отсталым. Делай что пожелаешь, и в настоящую беду не попадёшь. Правда, здоровый может строить из себя умственно отсталого, а наоборот не получится. Домашки никакой, мусоль свой обед, сколько вздумается.

Агнес, которая работала в магазине миссис Килмартин, потому что миссис Килмартин подсматривала из-за дверей, часами каждый Божий день вырезала кусочки из первых страниц газет: только название и дату выпуска.

— А зачем?

— Назад отправить. В редакцию.

— Зачем? — поразился я.

— Ну, целая газета не нужна им.

— Почему не нужна?

— Что значит почему? Не нужны, и всё. Они же старые, никчемные.

— А можно мне взять?

— Нет, нельзя.

Газеты были и мне ни к чему, а спросил я только потому, что проверял Агнес.

— Миссис Килмартин ими жопу подтирает, — высказался я. Правда, тихонечко.

Синдбад поглядывал в дверное окошко, за которым и находилась миссис Килмартин.

Агнес спокойно отпарировала:

— Катись отседова, щенок, всё хозяйке расскажу.

Эта Агнес жила со своей маманей, значит, была не настоящая женщина. Жили они в коттедже, затесавшемся среди новых домов. Непонятно, как его не снесли до сих пор. Газон у Агнес в саду был в полном смысле безупречный.

Читая газету, папаня менялся в лице: выдвигал челюсть, сводил брови к переносице. Иногда губы приоткрывал, а зубы стискивал. Какой странный звук, откуда это? Папаня зубами скрежещет. Озираю комнату. Подымаюсь. Сажусь на пол у ног папани, жду, когда он перестанет скрипеть зубами. Так ничего не видно. Разглядываю маманю. Читает журнал «Женщина»: не читает. А так. Притворяется, листает страницы, смотрит невидящим взглядом, снова листает. На каждую страницу — одно и то же время. Смотрю на папаню — слышит ли он собственный скрежет, как будто зубы сейчас сломаются. Губы папани шевелятся. Я наблюдаю. Губы папани шевелятся в такт шуму. Шум исходит из них. Сейчас точно зубы сломаются. Хочу предупредить папаню и в то же время ненавижу. Газеты — ублюдки.

— Думаю на ужин свинину приготовить.

Слова не проронит, головы не повернёт.

— Свинина неплохая.

Уткнулся в страницу, а глаза неподвижные. Тоже ничего не читает. Провоцирует.

— А ты как думаешь?

Сосредоточенно, усердно он смял газету и опять её разгладил. Ответил, но не произнёс слова, даже не прошептал, а будто выдохнул.

— Делай как знаешь.

Нос в газету, ноги жёстким крестом, речь неритмичная.

— Как знаешь, делай.

На маманю не оглядываюсь. Не сейчас.

— Ты вечно…

Не оглядываюсь.

Она не отвечает.

Я слушаю.

Слышу только его дыхание. Фыркнул как-то носом. Вдыхает кислород, выдыхает углекислый газ. Растения дышат наоборот. Теперь прислушиваюсь к ней, к её дыханию.

— Можно телик включить? — спросил я, чтобы напомнить: вот он я, здесь. Назревающую драку может остановить присутствие ребёнка. То есть меня.

— Телевизор, — поправила маманя.

Всё как обычно. Она всегда поправляла. Маманя презирала слова-половинки, слова-огрызки, слова-уродцы. Только полными именами.

— Телевизор, — покорно соглашаюсь я.

Против «ага», «не-а» и тому подобного, маманя никогда не возражал. Но сокращённые слова терпеть не могла. Это называется «телевизор» — не сдавалась она. А это макинтош. А это туалет.

Голос у неё вроде обычный.

— Можно включить телевизор?

— А что там? — спросила маманя.

Я не знал и знать не желал. Звук заполнит комнату, это главное. Папаня поднял глаза.

— Что-то такое… По-моему, про политику. Интересное что-то.

— Интересное?

— Фианна Фаль против Фине Гэл[26], — выпаливаю я. Папаня даже оторвался от газеты.