Она смотрела на Жанину Дор, которая через маленькую дверь направилась к гостиничной лестнице — Они все живут здесь Через час появятся и остальные.

Еще час — ну, это уж слишком, даже чересчур Она выкурила последнюю сигарету, зевнула и поднялась.

— Пойдем.

Любовью они занялись лишь на третий день. Три суматошных дня. В их комнате с окнами на узенький дворик мебель была старая, мрачная, на полу — серый потертый ковер, из которого лезли нитки, кресло покрыто ковриком, обои скорее коричневые, чем желтые, в углу ширма, а за ней — туалет и биде.

В первый вечер Жюли раздевалась за ширмой; она вышла в пижаме в голубую полосочку, но уже ночью сняла брюки: они ее стесняли.

Г-н Монд спал на соседней постели; кровати разделял ночной столик и коврик. Спал он плохо: сказывался ужин. Несколько раз, услышав в пивной шум, он хотел спуститься вниз и попросить соды.

Он встал в восемь, тихо оделся, не разбудив спутницу, которая сбросила с себя одеяло: радиатор шпарил нещадно, в комнате было жарко и душно.

Может быть, это и угнетало его ночью.

Он спустился вниз, оставив чемодан на виду: пусть Жюли не думает, что он сбежал. В пустом кафе обслужить Монда было некому, и он отправился завтракать в какой-то бар, полный рабочих и служащих; потом погулял у моря, забыв о том, другом море, на берегу которого когда-то мечтал распластаться и выплакаться Может быть, он еще не освоился? В светло-голубом по-детски небе — таким же, как на школьной акварели, было и море — гонялись друг за другом белые на солнце чайки; поливальные машины чертили мокрые полосы на щебенке дорог.

Он вернулся около одиннадцати, по привычке постучал в дверь.

— Войдите.

Она не знала, что это он. В трусиках и лифчике, включив в патрон лампы электрический утюг, она гладила свое вечернее шелковое платье.

— Хорошо спали? — спросила она.

Поднос с завтраком стоял на ночном столике.

— Через полчаса я буду готова. Который час? Одиннадцать? Вы не подождете меня внизу?

Монд ждал ее, просматривая местную газету. Он уже привык ждать. Они позавтракали еще раз, теперь вдвоем. Потом вышли на улицу и направились на Английский бульвар; возле казино она снова попросила его подождать и исчезла в игорном доме.

Затем она потащила его на одну из центральных улиц.

— Подождите меня…

На эмалированной табличке греческое имя и слово «импресарио».

Жюли вернулась взбешенная.

— Свинья! — бросила она, ничего больше не объясняя. — Может, погуляете один?

— А вы куда?

— Мне еще надо пройтись по двум адресам.

И, свирепо стиснув губы, она зашагала по улицам незнакомого ей города, расспрашивая полицейских, поднимаясь на верхние этажи, вытаскивая из сумочки записки с новыми адресами.

— Я знаю, где можно выпить аперитив.

Они оказались в «Арке», элегантном баре. Прежде чем войти, Жюли подкрасилась. Держалась она вызывающе. Г-н Монд понял: ее стесняет его убогий вид. Она даже сомневалась, сумеет ли он прилично вести себя в таком заведении, и потому сделала заказ сама, повелительным тоном, усевшись на высокий табурет и положив ногу на ногу:

— Два розовых, бармен.

Она демонстративно грызла оливки. Пристально разглядывала посетителей — и мужчин, и женщин. Злилась, что никого не знает, что она новенькая, на которую все смотрят не без удивления из-за ее дешевого платья и скромного пальто.

— Пойдем обедать.

У нее нашелся адрес и для этого. Потом, с некоторым смущением, она сказала:

— Не возражаете, если вернетесь один?.. О, дело совсем не в том, о чем вы думаете. Поверьте, после всего, что я пережила, мужчины мне опротивели, и теперь уж я не попадусь на удочку. Но я не хочу быть вам обузой. У вас ведь своя жизнь, верно? Вы были так любезны! Я уверена, что встречу кого-нибудь из знакомых. В Лилле я перезнакомилась со всеми артистами, которые приезжали на гастроли…

Спать он не лег, а пошел прогуляться в одиночестве по улицам. Потом, уже устав ходить, забрел в кино. Еще один знакомый образ, который наплывал из таинственных запасников памяти: билетерша с электрическим фонариком ведет одинокого пожилого мужчину по темному залу, где уже начался фильм, звучат голоса, и на экране жестикулируют люди, более крупные, чем в натуре.

Когда он вернулся в «Жерлис» — так называлась его гостиница и пивная, — в зале за столиком он заметил Жюли среди группы акробатов. Она видела, как он проходил. Он понял, что она говорит о нем. Он поднялся в номер, а она пришла четверть часа спустя и в этот раз разделась при нем.

— Он обещал похлопотать обо мне. Шикарный тип.

Его отец, итальянец, был каменщиком, и он начал с того же.

Еще день, потом другой, и г-н Монд стал уже привыкать, порой даже не думал об этом. В тот день после обеда Жюли решила:

— Я посплю часок — ночью поздно вернулась. Вы днем не спите?

Ему тоже хотелось спать. Они поднимались друг за другом, и он представил себе пару, пары, сотни пар, поднимающихся именно так по ступенькам лестницы. И на него повеяло теплом.

Номер еще не убирали. Обе разобранные постели являли глазам синеватую белизну простыней; на подушке Жюли остались следы губной помады.

— Вы не раздеваетесь?

Обычно, когда он отдыхал днем — в Париже, в прежней жизни, ему это изредка удавалось, — он укладывался в одежде, подложив под обувь газету.

Он снял пиджак, жилет. Знакомым уже ему извивающимся движением Жюли стянула платье через голову.

Она не слишком удивилась, когда он с расширенными от смущения глазами подошел к ней. Она явно ждала.

— Задерни шторы.

Она легла, оставив возле себя место. Думала о чем-то своем. Каждый раз, глядя на Жюли, он видел у нее на лбу складку, которую хорошо знал.

В сущности, она не сердилась. Так оно было естественнее. Но возникли новые проблемы, и спать ей вдруг расхотелось. Подперев голову рукой, упершись локтем в подушку, она смотрела на него с новым интересом, словно теперь получила право требовать у него отчета.

— А все-таки, чем ты занимаешься? И, поскольку он не понял точный смысл ее вопроса, она добавила:

— В первый день ты сказал, что ты рантье. На рантье ты не очень-то смахиваешь. По-моему, они выглядят иначе. Чем ты занимался раньше?

— Раньше чего?

— Ну, до того, как уйти?

Она неотвратимо приближалась к истине, как и тогда, когда ночью, сойдя с поезда в Ницце, шла к «Жерлису», где оказалась на своем месте.

— У тебя жена. И ты говорил, что есть дети. Как же ты ушел?

— Вот так.

— Поссорился с женой?

— Нет.

— Она молодая?

— Почти моих лет.

— Понятно.

— Что вам понятно?

— Тебе просто захотелось погулять. А когда кончатся деньги или устанешь…

— Нет, здесь другое.

— Что же тогда?

И он смущенно, стыдясь главным образом все опошлить глупыми словами на разобранной постели перед женщиной с обнаженной грудью, которую она теперь от него не прятала и которая больше не вызывала у него никаких желаний, пробормотал:

— Мне все надоело.

— Ну, как знаешь, — вздохнула она.

Жюли пошла мыться — сделать это сразу после любовных утех она поленилась — и из-за ширмы продолжала:

— Странный ты все-таки человек.

Он одевался. Спать уже не хотелось. Он не чувствовал себя несчастным.

Даже мерзкий гризайль атмосферы был частью его стремлений.

— Тебе хоть нравится в Ницце? — спросила она еще, выйдя голой, с полотенцем в руке.

— Не знаю.

— И я тебе еще не надоела? Говори прямо. Я думаю, как же мы оказались вместе? Это не в моем характере… Парсонс обещал мне помочь. Он в хороших отношениях с художественным руководителем «Пингвина». Я скоро выкарабкаюсь.

Зачем она говорит, что бросит его? Он не хотел этого, что и попытался дать ей понять:

— Мне сейчас так хорошо…

Взглянув на него — она как раз надевала бюстгальтер, — Жюли расхохоталась; он впервые услышал, как она смеется.

— Да ты шутник! Словом, когда захочешь уйти, скажи… Позволь дать тебе один совет: купи себе другой костюм. Надеюсь, ты не скуп?