Жюли тоже являлась частью его воспоминаний. Он нисколько не удивился, увидев ее здесь. Он узнавал ее. Боролся с собой, отказываясь думать о предыдущей жизни.

Но вот уже много раз, он был в этом уверен, он давал себе слово утром все записать, но так и не собрался, — во всяком случае, раза три-четыре, никак не меньше, ему снился один и тот же сон: он плывет в лодке-плоскодонке, гребет длинными тяжелыми веслами, а вокруг пейзаж, который он, даже спросонья, даже на расстоянии помнит до мельчайших подробностей, пейзаж, которого он никогда не видел в своей жизни — зеленоватые лагуны, голубовато-фиолетовые холмы, какие бывают на полотнах старых итальянских мастеров.

Всякий раз, когда ему снился этот сон, он, узнавая местность, испытывал удовольствие, словно вернулся в знакомые края.

Но в поезде, при Жюли такое не представлялось возможным. Норбер был спокоен. Он рассуждал. Речь шла о сцене, которую он часто видел в исполнении других актеров и теперь страстно хотел пережить сам.

Вот почему он то и дело поворачивался к купе лицом, на котором читалось удовлетворение, когда он видел спящую спутницу…

Отсюда же вопросительный жест женщины, вздернувшей подбородок, когда поезд шумно въехал в вокзал побольше и новые пассажиры бросились брать вагон приступом! Жест означал: «Где это мы?»

Поскольку застекленная дверь была закрыта, Монд произнес, чеканя слоги так, чтобы она прочитала по губам:

— Тулон…

И повторил:

— Ту-лон… Ту-лон…

Она не поняла, знаками пригласив его в купе и указав на свободное место рядом; он вошел, сел, и голос его вновь обрел звучность:

— Тулон.

Она достала из сумочки сигарету.

— Дай прикурить.

Она впервые обращалась к нему на «ты», потому что, безусловно, тоже перешагнула определенный барьер.

— Спасибо… По-моему, лучше ехать в Ниццу.

Она говорила шепотом. В углу напротив спал седой, очень пожилой мужчина, а его жена, тоже немолодая, следила за ним, как за ребенком. Видимо, он плохо себя чувствовал, поскольку она уже давала ему маленькую зеленую таблетку. Она смотрела на Жюли и на г-на Монда. И Монду было стыдно, потому что он догадывался: она плохо думает о них. А еще потому, что она сердилась на Жюли: дым сигареты мог потревожить старика, но сказать об этом она не решалась. Поезд отошел от станции.

— Ты знаешь Ниццу?

Теперь «ты» не казалось уже столь естественным. Жюли употребила его явно преднамеренно. Г-н Монд мог бы поспорить, что сделала она это из-за дамы напротив: это было вполне логично и соответствовало сложившейся ситуации.

— Немного. Не очень хорошо.

По правде сказать, он провел там со своей первой женой три зимы подряд после рождения дочери: ребенок страдал бронхитом, и в то время врачи еще рекомендовали в таких случаях Ривьеру. Монды останавливались в большом буржуазном отеле на Английском бульваре.

— А я совсем не знаю.

Оба замолчали. Она докурила сигарету, неловко притушила окурок в узкой медной пепельнице, закинула ногу на ногу, потом в поисках удобного положения вновь вытянула ноги-Монд ясно видел их в голубоватой темноте, укуталась в шелковый платок и в конце концов положила голову на плечо спутника.

Это тоже пробудило в нем воспоминания… Впрочем, нет! В этой позе он десять, сто раз видел других, пытался представить их чувства, а теперь сам стал одним из действующих лиц, и молодой человек, стоявший в коридоре, — он, должно быть, сел в Тулоне — смотрел на него, прижавшись лицом к стеклу.

Потом последовали шествие по вокзальным перронам, через пути, привычная неспешная толкотня у выхода, поиски билетов по всем карманам…

— Уверяю, вы сунули их в левый кармашек жилета.

Она снова говорила ему «вы». Со всех сторон выкрикивали названия гостиниц, но она никого не слушала. Выбирала дорогу сама. Шла прямо, пробираясь через толпу ловчее спутника, и когда они вошли в здание вокзала, сказала:

— Багаж лучше оставить в камере хранения.

У них было только по чемодану, однако чемодан Жюли был тяжелым и, главное, громоздким. Таким образом, выйдя из вокзала, они не выглядели приезжими. Они сразу же направились к центру города; стояла теплая ясная ночь, но некоторые кафе были еще открыты. Вдали светились огни казино, и отблески их ложились на гладь залива.

Жюли не выражала ни восторга, ни удивления. Она несколько раз подворачивалась на высоких каблуках и теперь держала мужчину под руку, но вела все-таки она. Не говоря ни слова, она шла вперед со спокойствием муравья, которым движет инстинкт.

— Это и есть знаменитый Английский бульвар, да? Фонари, уходящие в бесконечность. Широкая полоса бульвара вдоль моря, маленькая желтая брусчатка, пустые скамейки, вереницы машин перед казино и роскошными о гелями.

Жюли не восхищалась. Она все шла, поглядывая на улицы, которые они пересекали, наконец свернула в одну из них, приблизилась к жалюзи, закрывавшим дверь пивной, заглянула в щель.

— Зайдем посмотрим?

— Это же кафе, — возразил он.

Но она указала на дверь в том же здании, рядом с кафе, на вывеску белыми буквами «Отель» над ней. Они вошли в освещенное пространство. Жюли устало опустилась на темно-красную банкетку и сразу же — там было много народа-открыла сумочку, поднесла к лицу зеркальце и провела по губам помадой.

— Есть хотите? — спросила она г-на Монда.

В Марселе они не поужинали: перед отходом поезда, пока еще было время, они не успели проголодаться.

— Что у вас есть?

— Отличные равиоли. Если желаете, луковый суп для начала. Или бифштекс с кровью.

Некоторые столики были уже заняты — люди ужинали; перед Мондом и Жюли тоже поставили приборы. Несмотря на свет электрических шаров, в воздухе, словно гризайль, витала усталость. Присутствующие говорили тихо, ели с полной серьезностью, как полагается на настоящей трапезе.

— Посмотрите в угол налево, — шепнула она.

— Кто это?

— Не узнаете? Парсонс, один из трех братьев Парсонс, воздушных акробатов. С женой. Не стоило бы ей надевать этот костюм — она в нем какая-то маленькая и толстая. Она заменила в номере Люсьена, одного из братьев, с которым в Амстердаме случилось несчастье.

Обычные люди. Мужчина, на вид лет тридцати пяти, выглядел, скорее, хорошо одетым рабочим.

— Должно быть, они здесь на гастролях… Смотрите! Тремя столиками дальше…

Жюли постепенно оживлялась, ее апатия исчезла; чтобы подчеркнуть сказанное, она то и дело хватала спутника за руку, надеясь вызвать у него восхищение.

— Жанина Дор! Певица.

Певица с бледным лицом, обрамленным лоснящимися волосами, с глубокими тенями вокруг огромных глаз, с кровавым ртом, черная, словно ворон, трагическая и надменная, сидела за столиком одна, распахнув манто, и ела спагетти.

— Ей, пожалуй, за пятьдесят. Несмотря на возраст, только она умеет своими песнями держать зал по часу в напряжении. Я должна взять у нее автограф.

Жюли внезапно поднялась и направилась к хозяину, который стоял возле кассы. Г-н Монд не знал, что она собирается делать. Их обслуживали. Он ждал. Увидел, как она уверенно заговорила с хозяином, а тот повернул к ней голову, очевидно, согласился, и она вернулась.

— Дайте мне квитанцию из камеры хранения.

Она отнесла квитанцию и возвратилась.

— У них есть один двухместный номер. Разумеется, если это вас не смущает. Впрочем, двух свободных комнат все равно нет, а потом, это выглядело бы странно. Смотрите! Четыре девушки справа от дверей… Танцовщицы.

Она ела сосредоточенно, как в Марселе, замечая, однако, все, что происходило вокруг.

— Хозяин сказал, что еще рано. Сейчас закончилась программа в мюзик-холлах, а казино и кабаре заработают только после трех. Интересно…

Он понял не сразу. Лоб женщины прорезала капризная складка. Должно быть, она подумала об ангажементе.

— Кормят здесь вкусно и недорого. Да и комнаты, кажется, чистые.

Они пили кофе, когда рассыльный доложил, что багаж доставлен и уже в номере. Несмотря на утомительную прошлую ночь, спать Жюли расхотелось.