- Опарин?

- Можно и повоевать, - согласился Опарин.

- Значит так, сержант, - повернулся Кречетов к Ракитину. - Дело у меня к вам такое: надо фрица разведать. А то сидим, как бараны на именинах. Так много не навоюем.

"Баранов на именинах" лейтенант Хаустов принял на свой счет и пустился в самокритику. "Увлекся земляными работами, - казнил он себя. - Как петух, хвост распустил. Учил всех, проверял, как они размеры выдерживают. Нож хотел у солдата отобрать. Цирк устроил. А про разведку не подумал. Раззява..."

Кречетов дал лейтенанту время подумать. Чтобы запомнил тот на всю жизнь, что такое разведка и с чем ее едят.

- Остальные окапываются, - продолжил он, когда посчитал, что Хаустов дозрел. - У вас почти все сделано. Вам и честь! Промчаться вперед, посмотреть, где фрицы, что делают. На машине туда и обратно. Лихо, с ветерком. Но не зарываться. Машина, шофер и разведчик. Подумай, кого пошлешь?

Ракитину и думать не надо было. Опарина он мог послать или Афонина. Не Дрозда же. И Бакурского посылать не хотелось.

- Опарин, - сказал он. И повторил: - Опарин.

- Вот и хорошо, - старший лейтенант кивнул Опарину. - Собирайся, Опарин, лезь в кузов. Из кузова подальше видно. Все точно засеки: сколько танков, сколько пехоты. Если что... - автомат при тебе. Не забудь пару гранат захватить, могут пригодиться. Лихачев, выводи свой "студер". Покажи, на что способен.

При этих своих словах Кречетов увидел, как изменилось лицо у Ракитина. Словно у сержанта неожиданно заболели зубы. Все тридцать два сразу. Потому что нельзя было посылать на такое дело Лихачева. Ни в коем случае. И следовало сказать об этом, сейчас, пока еще не поздно. А не хотелось. Не хотелось обидеть и унизить хорошего парня. Не виноват же он, что машина его не любит.

Хорошо, что не успел сказать. Кречетов понял, он помнил таланты Лихачева.

- Дело опасное, мало ли что может случиться, еще одного шофера вам дам, - объявил старший лейтенант. - Воробейчик! Соломина сюда! Соломин у нас, в автобате, самый лихой водитель, ас. Будет основным, Лихачев - запасной и наблюдающий. Все время начеку должен быть. И на Соломина поглядывай, можешь кое-чему у него научиться.

Ас оказался невысоким, щуплым пареньком со светлыми, как лен, волосами. Серые глаза из-под полуопущенных век смотрели серьезно и независимо. Держался он, как это часто бывает у людей невысокого роста, солидно и уверенно. Но маленький, пуговкой, несерьезный носик портил солидный вид. У обстоятельного человека и нос должен быть обстоятельный. Опарин решил, что асу нужен бы нос покрупней, да и росточку прибавить не мешало бы.

Ничего не спрашивая у Лихачева, ас обошел машину, постучал каблуком по колесам, открыл капот и покопался в моторе. Потом забрался в кабину. Рванул так, что машина прыгнула вперед. И прошелся по полю на хорошей скорости. Затем резко остановился. Вышел из кабины, опять обошел лихачевское сокровище, снова покопался в моторе, постучал по колесам и, видимо, решил, что на этой машине ехать можно.

- Порядок, - доложил он старшему лейтенанту негромким баском.

- Встретите немцев - в бой не вступать, напутствовал их Кречетов. - Героизм потом проявите, в свое время. Нам сведения о противнике нужны. Обязаны вернуться. Пошли!

Лихачев уселся рядом с Соломиным, довольный, что его послали в разведку, и не менее довольный тем, что не ему вести машину. Опарин забрался в кузов, и разведчики тронулись в путь.

* * *

Соломин оказался не только очень серьезным, но и очень молчаливым. Все попытки Лихачева заговорить с ним, ни к чему не привели. Ас или пожимал плечами, что означало "не знаю", или отрицательно качал головой, что означало "нет". После доброго десятка попыток Лихачев убедился, что пообщаться не удастся.

Соломин сидел лениво откинувшись на спинку сиденья. Не держал руль, не держался за него, как это делал Лихачев, а просто положил руки на баранку. Машина, казалось, жила своей собственной жизнью. Она сама сбрасывала скорость перед рытвинами и ухабами и потом сама же набирала ее на ровных участках дороги. Сама объезжала попадающиеся на дорогах выбоины и воронки от мелких снарядов.

Лихачев смотрел, как бежит под колеса дорога, и думал о том, что никогда ему не водить машину так, как это делает шофер из автобата. Там, оказывается, настоящие водители и собрались. Им бы не грузы возить, а орудия... Потом вспомнил: не успел еще раз поговорить с Ракитиным, чтобы тот перевел его к орудию навсегда. Должен перевести. В расчете не хватает двух человек. Дрозд не в счет. Дрозд в штаб вернется. Все равно надо людей добавлять. Пусть пришлют другого шофера. А у него, у Лихачева, глазомер отработан. Он же художник, у всех художников глазомер отличный. Для пользы дела, его надо не водителем держать - поставить наводчиком. И всем будет хорошо. Себя Лихачев убедил основательно. Осталось убедить Ракитина и лейтенанта Хаустова.

Машина поднялась, как взлетела, на невысокий, незаметный издали пригорок, и Лихачев увидел темнеющую невдалеке рощу. По краю леса проходила дорога. Она оказалась довольно оживленной. Два танка шли по ней, сворачивая в рощу, вдали виднелся тянущийся за ними бензовоз. Вот они, оказывается где, танки, совсем недалеко... А навстречу разведчикам пылили три мотоцикла с колясками.

Загромыхал кулак Опарина по железной крыше кабины:

- Фашисты! Поворачивай!

- Фрицы! - закричал и Лихачев. - Поворачиваем!

Соломин и сам видел, что фрицы. Вцепился пальцами в баранку и пригнулся. Не сбавил скорость, а вроде бы даже увеличил ее и свернул с дороги. Машина при этом накренилась так, будто шофер разворачивался только на левых колесах. Лихачев понимал, что машина на двух колесах ехать не может. Большой, тяжелый "студебеккер" - это не велосипед. Но разворот был таким стремительным и крутым, что за лобовым стеклом земля встала дыбом, а за боковым, со стороны Лихачева, и вовсе ее не стало видно - только небо. Лихачев ухватился за какую-то железяку, еле удержался. "Сейчас перевернемся", - решил он. Но не успел как следует испугаться, как "студер" был уже на дороге и на всех четырех мчался к своим.

* * *

Хуже всех было Опарину. Когда Соломин разворачивал машину, Опарина стало выносить за борт. Он упирался во что-то ногами, хватался за что-то руками, а его все выносило и выносило. Пожалуй, только обезьяна могла бы при таком крене остаться в кузове, если бы пустила в ход все четыре руки, да еще помогала себе хвостом. Опарин так и не понял, как ему удалось не выпасть из машины.

Потом, когда "студер" рванул по дороге, Опарина стало подбрасывать и мотать с такой силой и так часто, что и четырех рук не хватило бы, чтобы удержаться. Вместе со сваленным здесь имуществом его перебрасывало и футболило по всему кузову. Как будто не было в Опарине добрых восьмидесяти килограммов. Он врезался плечом в борт, ударялся коленками в металлические полосы, идущие вдоль кузова, впечатывался спиной во все острые углы. На него все время падало что-то тяжелое, а он падал непременно на что-то угловатое.

Мотоциклы, у которых скорость повыше, чем у "студера", стали приближаться и следовало браться за автомат. Но автомат куда-то делся. Выпустил личное оружие Опарин, когда его выбрасывало из машины. Хорошо хоть, нашел. Лежал, родимый, среди запасных лопат.

Опарин повесил ремень автомата на шею и, цепляясь за все, что можно, пополз навстречу мотоциклистам к дальнему краю кузова. Тут же на него навалилось запасное колесо. Когда Опарин выбрался из-под колеса, его ударил по затылку какой-то ящик. Пока он прополз четыре метра кузова, его три раза сбивало с катушек, колотило чем-то железным, кололо острым, а в самом конце тернистого пути из засады неожиданно выскочила неизвестно, когда спрятавшаяся под скамейкой табуретка, подпрыгнула и боднула его в лицо острым углом. И Опарин сразу почувствовал, как наливается под левым глазом фингал. Он тут же решил, что как только вернется, выбросит из машины все лишнее к чертовой матери. А с табуретом Опарин ждать не стал. Ухитрился схватить его за ножку и вышвырнул за борт, чем, вероятно, немало удивил фрицев: чего это русские табуретками бросаются?