-- Как это, по-твоему: хорошо или плохо?

-- И хорошо и плохо... Хорошо потому, что всякая религия это все-таки опиум для народа. Так Ленин сказал, а Ленин зря говорить не станет. А плохо потому, что человек должен во что-то верить. Сдерживающий фактор. У каждого человека должно быть что-то святое.

-- А чего в религии, по-твоему, больше, хорошего или плохого? - Не отставал Лисенко.

-- Не знаю, сложная проблема. Чтобы ее решить надо мозги определенным образом настроить. Очень много думать надо или очень много выпить. Я столько думать не могу и выпить столько тоже не могу, поэтому и не берусь ее решать. Лучше давай выпьем за барана - предложил Урюбджур. - Хорошее вы ему имя дали. За Геродота! Ему приятно будет, что за него выпивают.

Геродот не слышал их разговора, но если бы он знал, что в палатке сейчас пьют за его здоровье, ему действительно было бы приятно.

-- Хай живэ и пасэтся! - пожелал барану Лисенко.

-- Хай! - эхом откликнулся Урюбджур.

И за Геродота тоже хорошо прошла, чего бы ей не пройти...

-- А вообще-то буддизм религия очень добрая, - закусив, стал размышлять Урюбджур. - Самая старая религия на Земле, поэтому, наверно, и добрая. Все страсти постепенно утряслись. Требует уважения и доброты. Не только к человеку, но и к каждому животному, и к каждой букашке и к каждой травинке. Буддизм мне вообще-то нравится, он учит, что душа у человека должна быть чистой. А если душа поганенькая, то могут быть очень неприятные последствия. После перевоплощения можно в лягушку превратиться, или в червяка навозного, или в паука. Вот ты бы хотел в будущей своей жизни перевоплотиться в паука?

-- Ни в коем случае, - отказался от этой неприятной перспективы Лисенко. - Я их не люблю, пауков.

-- Вот видишь, никому не хочется превращаться в лягушку или паука. Значит надо жить праведно. А плохой человек может перевоплотиться даже в такую гадость как ядовитый скорпион. Представляешь себе?

-- Веселенькое дельце... Это, значит, появляешься заново на свет и сразу скорпион?

-- Сразу.

-- М-да, хоть не перевоплощайся... А ты как живешь?

-- Я живу по совести.

-- А материально?

-- Что материально? Нормально живу, как народ живет, так и я.

-- Сколько тебе за работу платят?

-- Семьдесят шесть рублей сорок копеек. И еще по договору мне ноги и голова переходят от каждого зарезанного барана.

-- Не густо. А семья у тебя есть?

-- Как же без семьи. Жена есть и сын.

-- Жена работает?

-- Нет. Надо сына воспитывать, дома убирать, еду готовить... За скотиной надо ухаживать... Некогда ей работать.

-- Так вам же на троих этих денег не хватает. Мясо, наверно, совсем не едите.

-- Почему не едим?

-- Ну, на твою зарплату особенно не разбежишься.

-- Причем тут зарплата. Когда шкуру снимаю, нож немного повернется, кусок хорошего мяса есть. Еще раз повернется, когда ноги режу. Сколько надо, столько раз и повернется.

-- Интересно... И много ты, это самое... берешь?

-- Много - мало... Нет же такой меры. Много или мало - для каждого по - другому получается. У меня семья три человека, мне три килограмма в день мяса нужно. Я три килограмма и беру.

Такого Лисенко слышать еще не приходилось. Обычно, если человек воровал, он стеснялся об этом говорить или, что случалось реже - хвастался своими подвигами. А Урюбджур не стеснялся и не хвастался. Он вроде бы даже и не воровал. Он брал. И это было для него так же просто, как, скажем, умываться по утрам, или скакать на лошади. И у Лисенко как-то язык не поворачивался заговорить о воровстве.

-- А почему больше не берешь? - спросил он.

-- Зачем мне больше, больше мы за день не скушаем.

-- Продать можно. Деньги будут.

-- Нет, - не согласился Урюбджур. - Продать не могу. Это нехорошо будет, неправильно.

-- А голову и ноги - это все продаешь?

-- Зачем продавать, - Урюбджур с удивлением посмотрел на Лисенко, который сказал, по его мнению, явную ересь. - Они ведь мне не нужны и ничего мне не стоили. Так отдаю, кому нужно тот берет.

-- Да, устроился ты неплохо, но я все равно не понимаю, как вы концы с концами сводите. Твоей зарплаты ведь, наверно, только на хлеб и хватает?

-- Хлеб мы не покупаем.

-- Где же вы его берете?

-- Сами делаем.

-- Как это сами...

-- Ты что, не знаешь, как хлеб делают? - Урюбджур подозрительно посмотрел на Лисенко, пытаясь понять, не издевается ли тот.

-- Ну-у-у, - довольно нечленораздельно протянул Лисенко, который искреннее не мог понять, как можно прожить втроем на зарплату в семьдесят шесть рублей сорок копеек, даже если мясо дармовое, да еще быть довольным такой жизнью.

-- Ладно, сейчас расскажу. Значит, как созреет урожай, я беру лошадь, еду на ток, насыпаю шесть мешков зерна и везу домой. Потом везу зерно на мельницу, и из него делают муку. А из муки жена печет хлеб. Вот так, все очень просто.

-- Действительно просто, - согласился Лисенко. - А зерно, конечно, колхозное?

-- Да, наше зерно.

-- А почему только шесть мешков? - допытывался Лисенко. - Почему, скажем, не семь или не десять? Десять ведь больше. На телеге можно и десять увезти.

-- Так мне больше не надо, - пытался втолковать собеседнику простую истину Урюбджур. - Шесть мешков мне как раз до нового урожая хватает. Если я возьму лишний мешок, то куда я его дену? - задал он в свою очередь каверзный вопрос.

-- Можно продать, - сразу нашелся Лисенко. - И будут у тебя деньги.

-- Ты самых простых вещей не понимаешь, - пожалел собеседника Урюбджур.

-- Не понимаю, - развел руками Лисенко, - Я знаю что больше, это всегда больше чем меньше.

-- Значит, мало выпил. Давай еще раз выпьем, - предложил Урюбджур.

Лисенко налил по полстопки, приходилось экономить. Выпили и эту малость.

-- Теперь понял?

-- Все равно не понял. Давай откровенно: ты ведь воруешь - наконец решился Лисенко. - И мясо, и хлеб этот... Так не все ли равно, сколько ты украл?

-- Так я и думал, что ты не понимаешь, - огорчился Урюбджур. - Я не ворую, я беру.

-- Не вижу разницы.

-- Как это не видишь? Брать можно только для себя, - стал объяснять Урюбджур. - Если очень надо. Понимаешь, если тебе что-то необходимо для существования, то можно взять. А на продажу брать нельзя. Вот это уже будет воровство.

-- Почему же, если берешь для себя, это не считается воровством? - добивался Лисенко. - Ведь все равно чужое берешь.

-- Не чужое я беру, а наше, колхозное или государственное, - старательно пытался ему втолковать простую истину Урюбджур. - Чужого я ни одного зернышка никогда не возьму.

-- А колхозное или государственное брать, по-твоему, можно?

-- Видишь. какое дело, - весьма охотно стал объяснять Урюбджур. - Это же наше общественное добро. А в обществе все взаимно связано. Все мы зависим друг от друга, зависим от труда каждого из нас. Я произвожу для общества определенную работу. В свою очередь, я же пользуюсь трудом других.

-- Берешь шесть мешков зерна?

-- Совершенно верно, беру шесть мешков зерна.

-- Но за свой труд ты получаешь зарплату. На нее должен покупать все, что тебе нужно.

-- Ты что, думаешь, что на зарплату в семьдесят шесть рублей сорок копеек могут прожить три человека? - удивился его наивности Урюбджур.

-- Да нет, я так не думаю.

-- Так ведь люди, которые назначили такую зарплату не дурней нас с тобой. Они же исключительно умные. Министры! Соображалка у них очень сильно работает.

-- Лисенко вообще-то не был уверен, что все министры люди исключительно умные, но спорить не стал:

-- И что они, по-твоему, соображают?

-- Они соображают, что если у человека маленькая зарплата, то все, что ему недостает, он может взять в другом месте.

-- Значит, ты думаешь, что, назначая тебе такую зарплату, они уверены, что ты поедешь на ток?