Когда-то эти угодья принадлежали Димитрию Вахвахишвили и считались урожайными на диво. Каждый год, перед жатвой, князь приказывал зарезать быка и снять крышку с сорокаведерного квеври.
С усами, лоснящимися от говяжьего жира, разгоряченные добрым соком лозы, чуя в себе такую силу, что хоть камни крошить, крестьяне набрасывались на спелую ниву и управлялись с жатвой в один день вместо положенных трех.
Головному жнецу вешали на спину бычью голову. Если сожнет полосу из конца в конец так, что никто его не нагонит, — бычья голова доставалась ему, и сверх того он получал в «пеш-кеш» целое чапи вина.
Не раз случалось старому Годердзи подвесить себе за спину круторогую голову, опорожнить целую бадейку красного и, уйдя целиком в работу, махать серпом весь душный, в зыбком, знойном мареве, июньский день до вечера. Да и какой сумасшедший решился бы состязаться с ним в такую пору? Словно кабан, продирающийся через камышовые заросли, крушил и валил он высившиеся стеной хлеба, прокладывая широкую полосу от межи до межи, от опушки до опушки, и солнечные лучи, ломаясь на блещущей стали, рассыпались искрами во все стороны.
Эх, черт побери! Не жалко ему было себя — нет, не жалко… слава была ему дороже всего. Большой соблазн слава!
— Ну что, Годердзи, может, начнем?
Старик очнулся от своих мыслей, скосив глаза, глянул на Сабу, потом раздвинул колосья и попробовал ногой иссушенную зноем землю.
— Да, пора. Начнем!
Он встал лицом к дальнему краю поля, нагнулся, ухватил огромной ручищей чуть ли не целый сноп колосьев и полоснул по ним серпом.
Саба и еще человек пять жнецов последовали его примеру. К ним постепенно присоединились и все остальные.
Долго слышались только шелест срезаемых колосьев, стук наперстников, слабый шорох скользящих шагов и негромкий посвист серпов. Но вот солнце поднялось высоко в небе, земля нагрелась — распалились и жнецы, поддали жару.
— Э-ге-ге-гей! Та-та-та-та, иду, догоняю, Годердзи! Ух, молодца узнают по деснице! Ну держись! — гаркнул Абрия Гигилашвили и рванулся вперед сквозь ниву.
Головной оглянулся, и глаза его просияли.
Любил Годердзи взглянуть на доброго работника, и в эту минуту самое искреннее удовольствие было написано на его лице.
— Хо-хо-хо, как он тебя! Вот так поддел! Хо-хо-хо! Не уступай, не давай ему спуску! — закричали Абрии с разных сторон.
Тот переменил ногу и ответил Годердзи тоже стихами:
— Э-ге-ге-гей! Настигают тебя, дедушка Годердзи, держись!
Годердзи услышал рядом свист чужого серпа и распалился еще больше.
— О-хо-хо-хо! Ну язык, остер как серп! Давай жми, не топчись на месте! А ну сторонись, старичина, смотри, серпом ноги тебе подрежу! — шагал, поспешал, гудел, наступая на соперника, безбородый Гогия.
Все больше и больше разгорались, разъярялись жнецы, и все вокруг кипело, бурлило, сверкало и ухало.
Платки на разгоряченных лбах намокли, пот просачивался сквозь ситец, стекал струйками по лицам, капал жаркими каплями на жаркую землю.
Взмокшие рубахи липли к телу, облегали горячие, влажные спины.
Пот стекал ручьем между лопатками и скапливался озерцом пониже, над поясом.
На каждом серпе горело по солнцу — и отблеск этот при каждом взмахе то гас, то вспыхивал, так что глаз не мог уследить за игрой света и тени на опаленных зноем лицах.
А нива шелестела, вздыхала, стонала и, клонясь долу, покорно ложилась под серпом.
Все ускорялось медвежье топотанье, мерный перескок жнецов. Под ногами их, раздавленные, втоптанные в землю, валялись репняк и куколь, откинув отсеченные кустистые головы, испускала дух дикая морковь, окруженная желтыми обрезанными стеблями жнивья, словно покойник — плакальщиками.
С отрывистым треском лопались в жнивье сухие стручки мышиного горошка и стреляли черными, твердыми, как дробь, бобами в лицо идущим следом за жнецами сноповязам.
Шли вперед, прокладывая полосу в ниве, жнецы, радовали им душу высокие налитые колосья, щедрый урожай.
— Ну хлеб! Точно на заброшенной дороге вырос! — дивился Саба и, суетясь, спешил срезать пук-другой, потому что шагавшие рядом по обе стороны Абрия и Автандил, пока старик успевал взмахнуть серпом, обжинали заодно со своими и его полосу.
— Хе-ек — хек! — выкликал, нагибаясь, безбородый.
Автандил откликался с другого края:
— Хо-ок — хок!
И голоса жнецов сливались в общем клике:
— Хек!
— Хок!
— Хек!
— Хок!
— Хо-хо-хо, та-та-та-та! Держись, Автандил, держись! Я уже подступаю! — гаркнул опять Абрия и чуть было на самом деле не полоснул серпом по ногам бедного Сабу.
— Ну где же ты до сих пор, подходи же, — дал свое соизволение Автандил.
— Иду, иду.
— Ну где ж ты?
— А вот!
— Ну-ка!
— Да вот же!
— Э-ге-ге-гей! Та-та-та-та! Вот какие мы молодцы, ребята! Глядите, дивитесь — что мы сделали! Вот молодцы!
вспомнил-опять-таки старый Саба.
— А вот и я! — объявил Абрия, догнав наконец Годердзи.
Так они шли, врезаясь в желтое море колосьев и подвигаясь к скале в дальнем конце поля. Наконец головной, а по пятам за ним неугомонный Абрия достигли края поля и сложили на жнивье последние охапки сжатых колосьев. Выйдя на тропинку за полем, они обернулись, подняли серпы над головой и, потрясая ими, грянули в один голос:
— Молодцам-работягам доброго здоровья!
— Доброго здоровья! — ответили отставшие, не смущаясь, и поднажали, двинулись быстрей.
Наконец все собрались у края поля, скрестили серпы, ударили ими друг о друга, и, перекрывая звон стали, Годердзи возгласил:
— Шабаш! Теперь и отдохнуть не зазорно!
Они вернулись в тень, под вязом, и застали там вновь пришедших польщика Гигу и маленького правнука дедушки Годердзи.
Старик рассердился на мальчика — чего ему здесь понадобилось, кто его отпустил в такую даль?
— Ты что, колосья пришел собирать?
— Нет, не колосья… Перепелят в жнивье поймать хочу.
— Ты у меня смотри, Тамаз, — нахмурился дед. — Будешь бегать на самом припеке в эту жару — отведаешь розги. Я уже припас ее для тебя.
— Думаешь, опять догонишь?
— А ты будь умницей — и удирать не придется.
— А я и так умница, и на припеке бегать никто мне не запретит. Те, кто собирают колосья, от солнца тоже не прячутся.
Жнецы засмеялись.
— Весь в вас, в вашу породу!
— Ну паренек! — Полыцик завернул табак в бумажку и со смаком провел по ней языком. — Встретился мне по дороге: иду, дескать, к дедушке своему. Я его не хотел с собой брать, да не тут-то было: трусит себе за мной следом, поодаль. Пока я успел поле обойти, он уж тут как тут.
Чудной человек был этот полыцик Гига. Долгое время он безропотно исполнял свою почетную должность, имея при себе вместо всякого оружия простую палку. Но потом, после того как пастушата-телятники, осмелев свыше меры, поваляли его на зеленях, он разгневался, извлек на свет божий все старое, заржавленное оружие, какое у него было, и нацепил на себя: кроме охотничьего ножа — большущий кинжал, кремневый пистолет и, сверх того, допотопное пистонное ружье такой необычайной длины, что, положи его вместо насеста, уместится индюшка с целым выводком индюшат.