Я встретился с ним на следующее утро, когда поднялся на мостик проверить пожарную сигнализацию. И сразу же заметил, что говорить о том, будто он окончательно пришел в себя, еще рано. Штурман и рулевой Гоша Гаврилов стояли у лобовых стекол по стойке «смирно», наблюдали море, а на вертящемся кресле, зафиксированном веревкой, вытянув длинные ноги в домашних тапочках и сложив на животе руки с набухшими венами, полулежал капитан. То ли дремал, то ли думу думал — очи смежены, багровое лицо налилось тяжестью и голова поникла на грудь.

Когда я к станции подошел, вся высокая служба оказалась у меня за спиной, и я почувствовал, как спина у меня громадной становится, шире станции, и уязвимая, будто без кожи. В отражении стекла вижу, что никто не шелохнется, но тишина тяжелая, предгрозовая нависает, будто все друг на друга реагируют, заряд копят и вот-вот разряд произойдет.

Перещелкнул шлейфы, напряжение проверил — ничего, никакого разряда. Обернулся — те же люди, в тех же позах. Что же мне, взять так просто и уйти? Столько времени свидания ждал. Прошелся по мостику, посмотрел схождение курсов на авторулевом, спросил напряженную спину штурмана:

— Когда на второй насос перешли?

Он, не повернув головы, ответил сдавленным шепотом:

— А тебе не все равно?

— Нет, конечно, — громко отозвался я. — У нас второй греется, лучше на первом работать.

— Потом, потом, — произнес он быстро и кистями рук заработал, будто греб.

— Ничего страшного, подшипник, — принялся я объяснять. — Мы сегодня его перебрать собирались.

Штурман обернулся ко мне, и я увидел его сморщенное от раздражения, испуганное лицо.

— Кто таков? Почему мне лицо твое неприятно? — послышался хрипловатый басок.

Я повернулся на голос и встретил размытый, не очень осмысленный взгляд капитана. Сам он где-то еще внутри себя пребывал, я только краешек его сознания задел и если бы сейчас ушел, он, наверное бы, снова погрузился в свою дрему.

Я подошел поближе, чтобы ему легче было меня разглядеть, и ответил на вопросы в порядке их поступления:

— Электрик Обиходов. Вы в рейс меня брать не хотели.

В глазах его обозначилась тяжелая работа, будто глыбы он перекатывал под шишковатым лбом. Взгляд медленно прояснился, и лицо подобралось. Вспомнил.

— Почему? Ты? Здесь? — удивляясь на каждом слове, пробасил он.

— Работа такая, — вздохнул я.

— Почему? — произнес он, искренне недоумевая.

— Я на вахте. Пришел сигнализацию проверить.

Он замотал головой, поясняя, что я не то говорю, и повысил голос:

— Почему ты здесь?

У, нас получалось, как в том анекдоте про попугая, когда попугай уже говорит: «Я почтальон. Вам телеграмма». А сморенный почтальон отвечает из-за двери: «Кто там?»

Конечно, я понимал, что он добивается, но мне надо было, чтобы он сам сформулировал.

Но он не стал.

— Больше на мосту не появляться, — сказал он.

— Не могу. Согласно устава электрик должен…

— Значит, будешь пассажиром, — перебил он. — Я предупреждал.

— За что? У вас нет оснований, — запротестовал я.

На лице его появилось подобие улыбки.

— Нет, так будут. Свободен. Иди.

— Вы объясните? — не унимался я.

Но он уже все сказал. Глаза его медленно заволокло туманом, и голова поникла на грудь.

Я вышел разозленный. Дурацкое состояние, когда тебя гонят взашей и даже сопротивляться нет возможности. Не потому, что сил мало или струсил — я-то в нем соперника чувствую, да он, вместо того чтобы поднять перчатку, схватил хлыст и стегнул по мне, не соперник я ему. И ни тени сомнения, все, что делает, только так и должно происходить, будто не человек сидит в кресле на мостике, а какой-то иной разум обозревает жизнь сверху и распоряжается мной… Да что с него взять в таком состоянии.

Шантурия в тамбуре уже не торчал, и можно было кратчайшим путем, беспрепятственно пройти в аккумуляторную. Ковровая дорожка девственной чистоты покрывала палубу до самого комингса, и у дверей я обернулся — не оставил ли следов? Следы были, но не грязные, просто ворс примят, словно до меня по ней никто не ходил.

«Что же он, по воздуху летает? — удивился я. — Уже и до этого дошло?»

Разговор на мостике никак не шел из головы. В конце концов я не квартирант, а он не хозяин. Судно — это мой дом, такой же, как его, и право жить здесь у нас равное. На каком основании он меня гонит? Должен быть какой-то смысл в его поведении, не только похмельный кураж. В нем чувствуется сила, даже сейчас, когда он лежит полувменяемый с набрякшим, нездоровым лицом. Парни верят ему, встречают, как родного, поют здравицы. Откуда в нем сила? Неужели только от власти? Ее именем он требует безоговорочной веры, а всякое сомнение трактует как враждебный выпад. Нет веры — долой, за борт. Да я от рождения атеист, слепая вера мне противопоказана. Я жить хочу как человек. Проще простого так срывать аплодисменты — кто не хлопает, того не брать. А чему хлопать-то? Неужели они слепые… Или так уж их блага валютные прельщают?

Я не сразу смог ключом попасть в замочную скважину. Нужны они, эти секретные замки! Батарею вдвоем не утащишь! Снял замок и со злости швырнул его за борт. В аккумуляторную сто лет никто не входил, на клеммах сталактиты росли, неудивительно, что напряжение садится. Банки обсохли. Я взял грушу с насадкой и засосал дистиллат. Тонкая струйка разбрызгивалась, расплескивалась по банкам, не попадая в узкую горловину.

Вот дьявольщина, надо себя в руках держать, терпение теперь очень пригодится.

Старший понурый сидел в своей каюте, какой-то сжавшийся, придавленный. Маленькие глаза обиженно блестели. Совсем пропал его командирский лоск. У меня сразу язык не повернулся поделиться новостью. Но он облегчил мне задачу.

— Что же ты? Ведь обещал! — выговорил он с укоризной. — Ты что там, на мосту, права качал?

Оказывается, капитан ему уже звонил.

— Отвечал на вопросы, и все, — сказал я.

— Отчего же тогда? — засомневался он. — Размазал по переборке, слова не дал вставить. Не помню уж, когда меня так…

— Зашел на мостик — он спит. Я у штурмана спросил… — стал я рассказывать.

— Ну и ушел бы быстренько, — живо посоветовал он.

— Куда? Дальше судна не уйдешь.

— Это верно, — согласился он и горестно покачал головой. — Как пацана меня отчихвостил. Да еще в выражениях этих самых… Без всякого стеснения. Там хоть на мосту кто был?

— Да он и сам-то еще наполовину присутствовал…

— В глаза бы, я думаю, не посмел, а по телефону… — не слушая меня, сокрушался старший, — В чем моя-то вина? Помнишь же, на отходе какая была запарка. Что я мог?

«Нет, захотел бы, так смог, конечно», — подумал я, чувствуя себя виноватым, что втравил его в историю.

— Слушай, ты сам-то как считаешь, я что, не прав? — спросил я.

— Что ты со своей правотой носишься, как с писаной торбой! Прав ты, не прав? Кому до этого дело! — раздраженно сказал он. — Нужно думать, как огонь загасить.

— Нет, извини, — сказал я. — Если в его действиях есть смысл, я готов с ним считаться. Я хочу открытого разговора. Пусть он объяснит…

— Да что ты все «я» да «я»! Кто ты такой-то, чтобы с ним спорить? Ты судовую роль видел? У тебя какой номер?

— Тридцать пятый, а что?

— Вот и пляши отсюда. Все расписано, и никакой самодеятельности. Твое дело тридцать пятое. А капитан там первый!

— Но ведь капитан же — не господь бог!

— Здесь до берега не докричишься. Остается только капитан. Вот все и верят в него безоговорочно. И он в себя верит. И потому он прав. А ты, видишь, как себя поставил — заставляешь усомниться.

— Я никого не заставляю. Говорю, что думаю, — возразил я.

— Этим и заставляешь. И команду, и главное — его самого. Ты его удивил. Ты его оружия лишаешь. Вера в себя — это его оружие, основа всех его поступков. Он ведь себе все позволяет, потому что у него абсолютная уверенность в собственной правоте. Это от силы, понимаешь?