— Ладно, Сергеич, постараюсь, — сказал я.

ГЛАВА ВТОРАЯ

У Саши Румянцева семья была морская на сто процентов — и отец, и мать в прошлом моряки. Да, да, мать тоже моряк, первая на севере женщина — судовой механик. Сашу это нисколько не удивляло. Раз до войны брали женщин в мореходки, туда и шли все разумные женщины, ну а мужчины — само собой. Саша, кажется, с рождения знал, что он будет моряком, хотя родители этого не очень-то хотели. К великой радости мамы в мореходку он не попал из-за плоскостопия. Он поступил в гражданский вуз, но в вузе этом была морская специальность. В первые же каникулы, с трудом отбившись от колхоза, он вернулся домой и устроился матросом на лихтер — пора было набираться морского опыта. Три месяца он «пахал» как заведенный, вжился в морской, быт, освоил жаргон, на всю жизнь подружился с ребятами и понял, что ожидание счастья было не напрасным — лучшей жизни, чем в море, не бывает. Вернулся в Ленинград он просоленным, тертым мореманом, и его рассказам о штормах и большой рыбе не было конца. Ребята с завистью его выслушивали, столичные девочки посмеивались и иронизировали, а Марина смотрела на все это с тайной тревогой. На следующий год Саше удалось получить «корочки» электрика и добиться направления на приличную базу.

Все складывалось прекрасно. К концу учебы он почти выплавал ценз, защитил диплом, оформил себе вызов из дома. Но тут комиссия по распределению наотрез отказалась признать его моряком. Пришлось много хлопотать, в Москву мотаться, подключать общественные силы, но все же в родной флот он пробился.

Вся эта кутерьма с распределением теперь воспринималась не иначе как с улыбкой. Мама о ней даже не знала. Она хлопотала по дому, готовила Сашу в рейс, и в доме так вкусно пахло пирогами.

— Сынок, я тебя провожать пойду, — сказала мама.

Сашу аж в жар бросило.

— Да ты что, куда ты пойдешь? У нас и судно на рейде. Да и пропуск в порт нужен. Ты что думаешь, как в кино: от причала пошли и ты платочком машешь?

— Нет, я знаю. Но ведь у меня есть пропуск. Я и на рейд могу. А потом вернусь рейдовым катером.

Саша на минуту только представил, как его, тертого моряка, она идет провожать, как они поднимаются на судно, и это видят ребята, еще и не знакомые почти, как они перемигиваются, шуточки отпускают, а потом весь рейс про это поминают… А энергичная мама станет по-деловому их приветствовать: «Здравствуйте, товарищи!» — а потом начнет всем интересоваться, представляясь: «Я мама Саши Румянцева». А тут — отходные тревоги и нужно бегать, суетиться, да еще вахту нести. Да нет, да что ты, ни под каким видом. Стыда весь рейс не оберешься.

— Нельзя, мама. Это не принято, во-первых, а во-вторых, я там сразу с головой в работу. Куда я тебя дену? Ты мешать будешь.

— Да я тихо, правда, в каюте посижу, — жалобно просила она.

— А по трапу вверх ползти? Не, ма, не заберешься, у тебя нормы ГТО не сданы.

— Ну, пожалуйста, мне очень хочется, — уговаривала она.

— Вот встречать приходи. Я тебя на приход впишу, — пообещал Саша.

— Ну уж это мог бы не говорить, — твердо, как она умела, сказала мама. — Я все равно приду. Впишешь — не впишешь. Хочешь — не хочешь.

— Хочу, конечно, — обрадовался он. — Очень даже хочу, — повторил с облегчением.

«И чего расстраивается, — недоумевал Саша. — Раньше уходил. — никаких эмоций, а теперь, первый раз законно, по направлению, и горюет. Тоже мне, морячка. Сама ходила, а чтобы я — не хочет».

— Какое у вас водоизмещение? — спросила мама.

— Около пятнадцати тысяч, а дедвейт — десять, — зная, что поразит ее размерами, ответил Саша.

— Ну хоть судно большое, качать не будет. Меня, знаешь, как укачивало вначале, до кровавой рвоты.

— Знаю, знаю, — поморщился Саша. Он слышал про это тысячу раз. — А потом тебе кочегар какой-то соленых огурчиков принес, ты и поправилась.

— Не кочегар, а третий механик Саша Черемных. Он после войны еще долго ходил, а потом в аварию попал на «Якове Зевине» и ему руку оторвало. Ты смотри, сынок, осторожней.

— Да ладно, мама. Ты что думаешь, там паровая машина? Там электроника и логические схемы.

— Я знаю, конечно, техника теперь надежная, но все равно бывает. Вот Дима Копытов, с первого этажа — видел? У него щека мятая. Это его топливом обожгло.

Да что она заладила, Дима, Саша. Что ему до них? У него последний вечер перед отходом. Он идет на четыре месяца. Надо все обдумать, все сделать, сосредоточиться. А чего-то такого, главного, он никак не мог вспомнить, очень существенного, без чего потом — ну никак! Саша раздражался и мучился оттого, что это главное забыл, и снова перебирал в уме по пунктам разложенные дела, но мама все сбивала его, и он начинал сначала. Лески, крючки, шорты положил, с ребятами простился. Там с инструментом неважно, надо свой взять, батя простит. Шел, доставал из настенного ящика, укладывал в сумку и снова вспоминал. Бритвенный станок есть. Мишке лодку отдал. Маринке позвонил, документы, книги, кассеты… На глаза ему попался старый домашний будильник, здоровый, как чайник. Во, идея! Будильник возьму! Милое дело, тогда уж точно на вахту не проспишь.

— Ма, я возьму будильник?

— Зачем? — удивилась она.

— Ну так, вообще, на вахту.

— Возьми, конечно, если надо. Только знаешь, — она будто извинялась, — раньше не принято как-то было, с будильником на вахту.

— Да я не на вахту с будильником! — в отчаянии выкрикнул Саша. — А на вахту — не проспать. Мы вечером собираемся, пьем кофе, музыку слушаем, понимаешь, а потом сон крепкий, вдруг проспишь.

— Ну конечно, Сашенька. А я так совсем после кофе спать не могу. Даже если в семь часов выпью. Старая, наверное, стала.

— Мама, ну при чем здесь ты! Там каюту чью-нибудь делаем как кафе, украшаем ее, музыку приносим, журналы разные и вечером у нас большой сбор.

Что-то нужное, про что он забыл, где-то рядышком промелькнуло, и он уже готов был вспомнить, но мама снова отвлекла его вопросом:

— А эта каюта, которая кафе, она может твоей оказаться? — спросила она осторожно.

— Конечно, может. Скорее всего так и будет, — скрывая досаду, ответил он.

— Но тогда послушай, Саша, — только не сердись, пожалуйста, не сердись, — торопливо предупредила она. — Если большой сбор и весь рейс кофе, то ведь это очень накладно?

— Да что ты, мама! Это же море! Там на это не смотрят. Я, он — какая разница. Мы все там живем как одна семья, — объяснил Саша. — И потом, у меня подъемные. Для чего они мне? Я ведь домой приехал!

— Ну хорошо, хорошо, — успокоила она. — Я же сказала, не сердись.

И тут он вспомнил: кофе! Он же сказал ребятам, что кофе возьмет на весь рейс.

— Я побежал. Мне в магазин надо.

Он натянул на ноги нерасшнурованные кроссовки и выскочил из квартиры. Он шел пританцовывая, фиксируя ногой каждую ступеньку, и все в нем ликовало от близкого, такого доступного уже счастья. Море, скорей бы! Сегодня вечер как-нибудь дожить, заснуть быстрее, а завтра — в море. И потом, еще целых четыре месяца! И ничего больше не надо. Как прекрасно, что оно есть, и это его судьба. Какие люди бедные, несчастные! Как они живут за дверями? Дожить бы до завтра!

Ступеньки кончились, впереди светилась распахнутая дверь — из полумрака подъезда, как живая, яркая картина. Он увидел любимый дворик, в котором копошилась мелюзга, синенький детский заборчик, казавшийся когда-то таким высоким, и куст рябины с желтыми листьями, с тяжелыми гроздьями оранжевых ягод.

Саша переступил порог и сам слился с этой картиной, стройный, высокий, легкий. А из окна смотрела мама. Стекло отсвечивало голубым небом, и Саша не мог видеть, что в глазах у нее застыли слезы.

Вахту я отстоял без приключений, а когда утром сменил меня Саша Румянцев, увольнения уже не было — судно на отходе. Я остался на борту.

Отход вообще — дело непростое, это даже не завод пустить — целый город с места стронуть. Поэтому сетовать на разные комиссии, проверки и тревоги не приходится. Я метался по судну, как шарик от пинг-понга, стараясь наверх не очень выскакивать, чтобы перед мастером не засветиться, но потом понял, что опасаться мне уже нечего: раз в судовую роль вписан, никуда ему от меня не деться. Ну, а мне, естественно, от него.