Через окно дежурки он наблюдал, как беспрерывно текут два встречных людских потока, чуть замедляясь в проходной, будто уступ преодолевая. Он видел, как к встрече с ним люди готовятся. Одни сбавляли шаг и уверенно тянулись к нагрудным карманам; другие, молодняк в основном, загодя начинали охлопывать себя, будто спички потеряли, и потом, держа пропуск открытым в вытянутой руке, так и входили в проходную; третьи бросали сигареты и застегивались, как перед начальством. Женщины подолгу рылись в сумочках, а если смеялись перед этим, становились серьезными.

Все это было привычно, знакомо и до ломоты в костях скучно. Раньше, чтобы поразвлечься, он любил выбрать дядю посолиднее, с портфелем, и потрясти его как следует. А впрочем, хоть солидные, хоть несолидные, если попадутся, все ведут себя одинаково: вначале права качают, потом унижаются и просят не сообщать; при этом кто откупиться пытается, кто еще чем умаслить. Плавсоставу иногда он прощал. За пять лет работы здесь понял, что безгрешных нет — все несут, но не все попадаются. Хоть батарейку, хоть пакет целлофановый, а когда-нибудь берут. Значит, каждый может быть в его власти.

Так и смотрел он на всех с видом скучающего превосходства, а если ловил на себе строптивый взгляд, говорил вполне корректно: «Пройдите в дежурку».

Ту власть и уважение, которые он получал, облачившись в государственную форму, он относил к своим личным достоинствам, и потому непонятно и унизительно было для него поведение его дражайшей половины. Зинаида в грош его не ставила; вечные подозрения, придирки и какая-то патологическая ревность к Ольге, хотя повода для этого никакого не было. Гаврилов уважал Ольгу как человека: скромная, исполнительная, трудолюбивая — этого ведь не скроешь. Так он и сказал Зинаиде, на что та озлилась и сказала двусмысленно: «Знаю я эту тихоню». Даже то, что у Ольги муж и ребенок — для нее не довод.

«По себе, что ли, судит, стерва?» — вдруг с озлоблением подумал Гаврилов, вспомнив свадебную ночь…

— Отойдите, гражданин, мешаете работать. Я же сказала, что не пущу, — услышал Гаврилов окрепший Ольгин голос и вышел на проход.

Молодой фасонистый парень, весь в джинсе, слегка налитой с утра. В принципе, такого можно и пропустить. Зря Ольга так строжится.

— Девушка, отход сегодня. Ну, забыл я его, че-слово, — напряженно говорил парень, и тянул к Ольге шею, и глаза прищуривал от излишней искренности.

— Пройдите в кадры. Выпишут разовый, — отстраняясь от его нечистого дыхания, ответила Ольга.

«Так он еще и без пропуска! У, нахалюга», — понял Гаврилов.

— Паспорт на судне. Я выскочил всего на час, переодеться. Без паспорта не выпишут, — все тянулся к ней парень.

— Как же так? — искренне удивилась Ольга. — Выскочил с пропуском, а вернулся — без?

— Хорошая, да поверь! Видишь, куртка на мне, а был в плаще. Через тебя же выходил. В плаще оставил, дома.

Парень врал. Гаврилов это видел. А Ольга верила, засомневалась, будто припоминая.

Парня этого звали Федей. Был он матросом с «Елабуги» и спешил не на отход, а на вахту, опоздав с загула к восьми утра.

Гаврилов не терпел вранья.

— И за час так набрался, — сказал он громко через головы проходивших.

Парень обернулся к нему и словно обрадовался:

— Старшина, че-слово, это со вчера. Ведь проводы, сам понимаешь. — И, не выдержав твердого взгляда, добавил: — Ну, чуток поправился… Пропусти, старшина, будь человеком.

Длинные волосы, джинсы, лицо с покрасневшими глазами и это фамильярное «старшина» — все не понравилось Гаврилову.

— Так, — сказал он и выдержал паузу. — Или ты исчезнешь, как дух Гамлета, или сейчас отдохнешь и надолго.

— Как дух отца Гамлета, — поправил его парень.

— Что?! — опешил от наглости Гаврилов.

— У Шекспира — дух отца Гамлета. Я недавно читал, — подтвердил парень.

«Читать, значит, любишь. Хорошо. Умный, значит. Ну, ну, умник, сейчас ты у меня запоешь».

— Гражданин, пройдите в дежурку, — сказал Гаврилов, ставя точку.

Но парень настырный оказался, принялся хорохориться, права качать — поддатые, они не понимают, когда разговор окончен.

Пришлось ему объяснить:

— Бежишь прямой дорожкой в вытрезвитель.

Но парень уже завелся:

— Подумаешь, напугал! Понасажали вас, дармоедов, на наши шеи. «Вытрезвитель!» — передразнил он, кривляясь. — Здесь ты можешь права качать! Ты в море пойди, там покачайся. Посмотрю я, какой ты герой!

И это Гаврилову было хорошо знакомо. Он встал ближе к выходу, чтобы загородить парню возможность отхода. Но тут услышал что-то новенькое:

— Порядок любишь, да? Меня без пропуска не пускаешь, лычку зарабатываешь! А в порту годами бичи жируют — тебе и дела нет. Что ж ты у них-то документа не спросишь?

Вопрос этот Гаврилова заинтересовал. Неделю назад капитан Свешников говорил на разводе, что кто-то в порту хорошо прижился. Просил приглядываться, прислушиваться.

— Кто жирует? — Гаврилов взял парня за руку, но тот вырвался.

— Без рук! Сказал — уйду, нечего меня хватать, я не баба. Своих… хватай.

Народ в проходной оглядывался, усмехался, выражал парию сочувствие.

Старшина держался невозмутимо. Сейчас ему важно было выведать у парня про бича. А поскольку прижать уже было чем, Гаврилов не спешил, чтобы не испортить дела. Надо дать человеку подумать, успокоиться. Если не дурак, сам все поймет. Не настолько ведь он пьян.

— Уйдешь потом, если уйдешь. А пока пройдешь вон туда, на лавочку, — указал Гаврилов. — Проводить или сам?

Пожилой старпом пробовал за него вступиться, но Федя что-то уловил в интонации Гаврилова и без спора прошел в дежурку. Сел и ждал, пока старшина внимательно изучил пропуск сердобольного старпома, похлопал его по карманам, а затем прочитал короткую нотацию.

Федя тем временем понял, что ситуация у него незавидная.

Старшина вошел и сказал:

— Вникай, моряк, повторять не буду: вытрезвитель — раз. Пятнадцать суток за оскорбление — два. Визу закроют — три. Гон с флота — четыре. Доволен? Хочешь этого? Устроим.

Федя — парень смышленый, вник, поэтому молчал и слушал.

— Все, что знаешь о том биче, — и пойдешь на свое судно. Договорились?

— Да он честный бич, работает, — все еще пробовал отвертеться Федя.

— Вот-вот, давай: где работает, как выглядит, куда ходит.

Федя, бедный, ерзал на лавке, понимая, что совершает предательство, но медленно, слово за словом, старшина вытянул из него все, что тот знал. К концу разговора Федя был красный, вспотевший и материл себя на чем свет стоит. А когда старшина отпустил его, сказал себе: «Все, брошу пить. Че-слово, брошу! Все беды от нее, от этой заразы». И морщась, расплевывая по сторонам, пошел на свою вахту.

Невдалеке от проходной промелькнула фигура, со спины напоминавшая Веню.

— Да он скроется, у него полпорта корешей — хрен кто Веню прикнокает! — слабо утешал себя Федя.

Чувство времени у Вени было очень развито. Он мог угадывать его с точностью до минуты, причем никакого напряжения для этого не требовалось. Наверное, оттого выработалось это свойство, что часов у него никогда не было. Время присутствовало в его жизни, как физическая величина, которую можно измерить без прибора, такая же, как расстояние, свет, температура. Никто ведь не удивляется, если человек может сказать, сколько градусов на улице. Парни дивились его способности, а Веня пояснял, что они избаловали себя часами — наручными, настенными, сигналами радио и потому не слышат хода времени. Веня был убежден, что от природы в человеке много разных свойств заложено, которые в жизни надлежит выявить и развить. Но люди, вместо того чтобы эти свойства реализовать, придумывают разные усовершенствования, ограждая себя от окружающей среды, и тем самым необратимо портят человеческое естество.

«И все оттого, что вам напрячься лень, — внушал парням Веня. — Руками-то легче работать, чем головой, вот вы и мастерите разные вещи. Вы уже инвалиды, — смеясь говорил Веня. — Зубы у вас повыпадали, скоро вместо шуб в термоса залезете, вместо речи магнитофонами будете пользоваться, а деревья и реки — смотреть по телевизору и в кино. Вы отгораживаетесь от неудобств с помощью разных приспособлений, а нужно себя приспосабливать под природу — вот где ваша ошибка».