А в душах русских солдат росли уже новые чувства. Пережив всю тяжесть борьбы, а затем унижений и издевательств со стороны карателей, герои Ля-Куртина постепенно отходили от состояния обреченности, подавленности. Они начинали вновь сознавать себя бойцами, стали понемногу организовываться. Появились новые вожаки, а вскоре был организован подпольный тайный солдатский комитет. В основу своей деятельности он положил прежние цели: борьба против империалистической войны, требование возвращения в Россию!

Несмотря на настойчивые просьбы русского командования отправить подвластные ему войска на фронт, несмотря на многочисленные заверения, что дисциплина и порядок будут обеспечены, французская военная администрация на это не шла. Генерал Петэн, напуганный революционным брожением во французской армии, вызванным революцией в России, категорически отказывался от предложений направить недавних мятежников на фронт. О, эти страшные комитеты... А что, если французские солдаты тоже потребуют выборов таких комитетов! Нет, он настаивает на отправлении русских войск в Россию или хотя бы на худой конец на Салоникский фронт.

Занкевич обещал значительно сузить функции комитетов, но Петэн продолжал упорствовать.

— Я могу согласиться оставить русские войска на французском фронте только при условии полного упразднения всяких комитетов, — ответил генерал Петэн на настойчивые просьбы Занкевича. — И то, если не сводить их сразу в бригаду, а использовать отдельными батальонами во французских дивизиях.

Не так просто было послать русских солдат и на работы в тылу. Требовалось добиться «добровольного» желания самих солдат. Кое-что в этом направлении делалось. Прежде всего проводился опрос о желании куртинцев пойти на такого рода работы. Но администрация наткнулась на организованное сопротивление солдат. А подпольный комитет не сидел без дела. В лагере стали появляться его воззвания. Одно из них гласило:

«Товарищи! Категорически отказывайтесь от всякой работы, также как идти на фронт. Нас обманывают: говорят, что нет транспорта отправить нас в Россию. Это ложь! Они не хотят отправить нас в Россию на помощь нашим отцам и братьям. Командование старается обмануть нас разными способами и отправить на фронт, чтобы защищать французскую буржуазию.

Товарищи! Знайте, что близок час нашего столь ожидаемого возвращения в Россию. Ура! Долой тиранов!

Подпольный солдатский комитет» 21.

Эти листовки зачитывались до дыр и делали свое дело. Как птицы, перелетали они из рук в руки, будоражили солдатские умы, поднимали угасший было революционный дух.

Голод и продолжающийся террор создавали благоприятную почву для работы подпольного солдатского комитета. Борьба продолжалась, несмотря на то что куртинцы были обезоружены и подавлены. У солдат вновь возродилась мечта о свободе, о возвращении в Россию. Но теперь они были умудрены опытом. «Куртин» больше не повторится. Они добьются победы, во что бы то ни стало добьются!

В ночь на 22 сентября к станции Ля-Куртин подошел небольшой поезд. Зарешеченные окна вагонов недвусмысленно говорили об их назначении. В вагоны быстро погрузили арестованных куртинцев — это были члены отрядного, полковых, батальонных и ротных комитетов. Руководящую верхушку комитетов поместили в добротные арестантские вагоны, а остальных — в десять переоборудованных товарных вагонов, двери и окна которых были наскоро заплетены колючей проволокой. На рассвете арестантский поезд тихо тронулся на запад, к побережью Атлантического океана.

Ритмичный перестук колес и легкое покачивание вагонов располагали к раздумьям. Да и было о чем подумать. Оказавшись вместе, члены комитетов, в том числе Глоба и Варначев, оживленно обменивались мнениями. Шел строгий анализ ошибок в руководстве борьбой. Упрекать друг друга было не в чем, хотя Варначев и порывался это делать. По характеру он походил на Ткаченко, которого среди арестованных не было: его, наверное, тайком похоронили где-нибудь на куртинском полигоне, как и многих, кто пал в этой неравной борьбе. Какие могли быть упреки? Все понимали, что борьба была необычной и сложной, настоящего революционного опыта ни у кого не имелось, и не удивительно поэтому, что куртинский комитет допустил немало промахов. Но и ошибки многому научили: только борьба обогащает бойцов и руководителей опытом.

Каковы же были выводы? Прежде всего следовало с самого начала четче определить цели борьбы. А в действительности эти цели сложились как-то сами собой, стихийно. Лишь требование о возвращении в Россию было ясно, изначально понятно каждому, выношено, так сказать, в сердце. Но мотивы этого требования опять-таки были не ясны. Официально все объяснялось желанием драться на родной земле, а не на французской. Но, собственно, какая разница? Только между собой, а не с трибуны, солдаты говорили, что в России они не пойдут на фронт, ибо они против затеянной буржуями войны вообще. Конечно, обо всем этом знало командование. Потому-то оно и добивалось беспрекословного повиновения от солдат 1-й бригады Временному правительству и его военным представителям во Франции. Такое повиновение в принципе означало бы, что солдаты одобряют политику Временного правительства, ратующего за продолжение войны до победного конца.

Вот и нужно было заявить открыто: долой империалистическую войну, долой министров-капиталистов!

И еще одна ошибка — длительное «непротивление злу и насилию». Надо было действовать решительно, подкреплять свои требования, опираясь на силу 1-й бригады и ее монолитность.

— Ошибки, к сожалению, всегда бывают виднее после... — заключил Глоба.

Он сидел с забинтованной головой: даже под высоким попечением французских властей ему не удалось избежать истязаний. Жандармы умеют наказывать «квалифицированно», а не так примитивно, как курновские каратели-палачи. Основательно был побит и Варначев: на его лице, шее и обнаженной груди, прикрытой лоскутами разорванной гимнастерки, виднелись синяки и кровоподтеки. Хватало их и у других арестованных...

Поезд останавливался редко, и то на глухих станциях. Жандармы из кожи вон лезли, чтобы вызвать среди населения неприязнь к арестованным. По всей линии они распространяли слух, что везут изменников и предателей, «бошей», немецких агентов. Но не так-то легко извратить правду. Простые французы знали о событиях в Ля-Куртине гораздо больше, чем о том подозревали жандармы, и относились к русским по-своему. На остановках, даже на глухих станциях, местные жители (и особенно семьи железнодорожников) приносили сигареты, вино, хлеб и незаметно передавали в вагоны арестованным. Они не собирались менять своих симпатий к русским героям. Видя это, даже жандармы как-то размякли, подобрели, стали по-человечески обращаться с заключенными.

При подъезде к Бордо, на глухой станции, были отцеплены вагоны с наиболее опасными «преступниками». Их пересадили в арестантские автобусы и долго везли, пока не выгрузили во дворе тюрьмы. Куртинцы скоро поняли, что тюрьма эта с особо строгим режимом. Разместили их в небольших камерах. Держали в чрезвычайной тесноте и, разумеется, на голодном пайке и в полной изоляции от внешнего мира. Сюда попали все члены отрядного комитета и причисленные к ним члены полковых, батальонных комитетов, председатели ротных солдатских комитетов. Остальных, «злостно выступавших против Временного правительства», как они именовались в протоколах следствия, повезли дальше.

И снова в вагонах горестные суды-пересуды. Который уже раз слышался все тот же вопрос:

— Куда нас везут?

— А вот привезут к Атлантическому океану, выбросят на съедение акулам — и делу конец!

— Не может быть!

— Почему же не может быть?! А расстрелять целый лагерь — это может быть?!

А поезд все постукивал и постукивал на стыках рельсов. Наконец он остановился. Послышалась команда:

— Але ву сортир!

Это значило — выходи.

Все вышли и построились на пустой платформе. Куртинцы поняли, что они на берегу океана. Неподалеку была видна широкая полоса воды. После переклички их повели в порт (как оказалось, Рошфор). Там посадили на самоходную баржу. Пока плыли, один из конвоиров, взявший на себя обязанности переводчика (он, оказывается, будучи раненным, лежал вместе с русскими в одном госпитале и научился там немного разговорному русскому языку), пустился в объяснения. К тому же конвоир был из Рошфора (как не рассказать о родных местах!).