Прежде чем Пезанте утопит его в Сакка Скардовари, заявил он, он хочет, чтобы его печальное существование завершилось не только торжественным отречением от Вита Масенна, но и актом христианского милосердия, который должен быть торжественно совершен в том же месте.
С содержателями государственных публичных домов он предпочел побеседовать лично, в ресторане «Каналь Бьянко» в Адрии. Кто лучше него мог оценить не только их жадность и жестокость, но и неизлечимое простодушие, часто служившее причиной поражений? Если в религиозных установлениях можно было быть хоть как-то уверенным, принимая идею духовного возвышения и бессмертия души, то эти люди были гораздо более непредсказуемы в силу того, что состояли из плоти, но вовсе не были убеждены в возможности ее воскресения. Спрятались в панцирь, как черепаха. Впрочем, достаточно было найти нужное слово, чтобы заставить их с детским любопытством высунуть наружу и голову, и лапы.
Он мчался в машине по направлению к Адрии, и то напевал одну из своих любимых арий: «Проснись, Лючия, повелительница сердец; на горы уже пал первый луч света…», то задавал себе вопрос: «А сумею ли я угадать это волшебное слово? Столько лет прошло. А свиньи, известное дело, жадны до новизны».
Как он и предполагал, приняли его с недоверием старых друзей и нынешних соперников. Поза блудного сына оказалась бесполезной. Положение несколько исправилось после подкрепленного конкретными доказательствами заявления о том, что он гарантирует прекращение конкурентной борьбы, поскольку братья Маньяни выходят из дела. Но окончательно их убедила готовность, с которой такой человек, как Нерео, — во времена их сотрудничества он от этого категорически отказывался — принял участие по окончании обеда в унизительных играх, позаимствованных у масонских лож и других тайных обществ и превратившихся в этой секте в жалкую пародию на самих себя.
— Дражайшие верные слуги любви, милейшие Сирены. Один из ваших прежних мастеров и казначеев…
Он согласился, чтобы ему завязали глаза, подражал позам животных; под смех и непристойные комментарии продекламировал список тайных наслаждений. И в довершение всего вместе с самой старой шлюхой самозабвенно исполнил вальс, испытав чистое наслаждение танцем.
Уходя на рассвете, они заверили его в том, что если Пезанте примет решение в пользу Сакка Скардовари, они будут в первых рядах зрителей на плотинах. Точно так же в первых рядах со своими женщинами они будут слушать мессу в Аббатстве Помпозы, помня, что Марта Пеллегрини, если не обращать внимания на некоторые отклонения, была жертвой того, кто нарушил один из законов общества. Маньяни еще долго наблюдал, как они уходят пьяные, опрокидывая столы и стулья, набрасываясь друг на друга с кулаками и тут же обнимаясь в знак вечной дружбы, и, оставшись один в ресторане, он спокойно извергнул из желудка и из мозга непереваренную пищу и, в первую очередь, невысказанные слова.
Развлечение другого рода началось, когда он послал большие букеты цветов тем дамам из женских комитетов, которые с наибольшим напором и самоотверженностью пытались наставить его на путь истинный. Но если последователи воздухоплавателя, архиепископ Феррары, содержатели государственных публичных домов, а также — в лагере противника — Пезанте точно знали, какими должны быть подходящее правосудие и пути небесные и земные, стратеги комитетов, движимые стремлениями столь же пылкими, сколь и туманными, полагались на импровизацию.
Добившись цели — Маньяни был в этом уверен — они бы прекратили возню с его призраком, испытывая скуку и разочарование, которые оставляют после себя добрые дела: здоровье общества, восклицал он, какая хреновина! Тем не менее, направляемый теми, кто первым начал с ним переговоры, он принял правила игры, на которых они настаивали. Зал был набит битком. Сколько штандартов, заметил он, слишком много: значит, армия слаба. Как знаток женщин он прекрасно понимал, что, когда и как произойдет. Сейчас, догадался он, они набросятся на меня, проклиная и меня, и всю мою родню до седьмого колена; в подобных случаях немногим животным удается проявить большую жестокость.
И действительно, они закричали, что его нужно повесить в Сканно дель Пало.
Предвидя, что за этим последуют и физические проявления их злобы, он посоветовал себе: не обращай внимания на эту истерику, просто смотри на них отсутствующим взглядом. Скоро они окажутся в замешательстве, переругаются между собой, возможно, обнаружат, что у меня добрые ясные глаза. Сумасшедшие — возмутился он про себя, и это было первое искреннее чувство с того момента, как начался спектакль — называющие безумной мою жизнь, неужели вы не видите, до чего смешны, когда гордитесь собственной непогрешимостью? Неужели не замечаете, что вашим умом и сердцем управляет, подобно какому-то жестокому чудовищу, ваша матка? Хотя меня и ждет смерть, я испытываю огромное счастье, здесь и сейчас, потому что торговал вами. Я презираю вас больше, чем воздухоплавателя, архиепископа, содержателей борделей. Я ненавижу вас сильнее, чем ненавижу Пезанте.
— Я заслужил аплодисменты, — потребовал он у зала.
Наступила тишина. Они не понимали.
— С ними будет покончено навсегда. Они исчезнут с лица земли!
Нагнетая напряжение, он выдержал паузу.
— Я сожгу передвижные бордели. Вы увидите, как они будут гореть на плотинах Скардовари или Ариано.
Многие бросились его обнимать. Некоторые целовали его в губы. Нерео Маньяни удалился, кланяясь, уверенный в том, что на похоронах Зувноты он увидит их, как и всех прочих, потому что так требовало милосердие и потому что Марта Пеллегрини была доказательством существования ада.
Мерзкой, но испытывающей удовлетворенную усталость марионетке, которой он позволил исполнить свои трюки, оставалось сделать всего четыре шага, тщательно продуманных, сразу же за границами Мезолы. И ими стали первые выводы из его истории, которые представлялись ему неопровержимыми. Неужели можно было всерьез подумать, что это он виноват в том, что ни одна эпоха не уничтожила смысл любой реальности столь безжалостно, как 1935-й год, который тем не менее щедро дарил миру этот майский день, такой ясный, что в нем можно было разглядеть то место, где за пределами рассветов и закатов Зувнота обрела покой наперекор его грязным планам?
Самые большие вещи заключены в самых маленьких, как Бог в облатке. Как Трубящий Кит в школьном портфельчике, который он нес под мышкой. Он оставил у себя за спиной замок Альфонсо дʼЭсте, пересек пустынные поля и вошел в сад, сознавая, что несет портфельчик с той же беззаботностью, с какой ангелы, призывающие на Страшный Суд, несли свои крылья.
Пожимая руку префекту Диего Алессандри, специальному представителю министерства внутренних дел, и позволяя ему заботливо закрыть дверь, он подумал именно об этих ангелах, извлекающих из своих труб звук вселенский и неслышный, как его Кит, обращенный к Богу ликующий гимн и одновременно сигнал сбора для мертвецов.
— Он… — таинственно намекнул префект Алессандри.
Воздухоплаватель? Начальник полиции? Сам Муссолини? Он, олицетворяющий собой государственное начало!
— Он, — Маньяни утвердительно кивнул, испытывая удовольствие от такого количества вопросов.
«Facere virorum est, loqui mulierum».
Он вздрогнул. Как всегда, когда невежество внезапно заставляло его почувствовать себя на краю пропасти.
— Одно дело — слова, другое — факты, — перевел префект. И добавил с иронией: — Подходящий момент, чтобы сказать об этом.
— Да, подходящий.
— Мы на вас рассчитывали.
В словах Маньяни тоже прозвучала ирония:
— А я, синьор префект, на что могу рассчитывать? Выражусь яснее: на виллу и поместье графа Нани, подрывного элемента, которого вы рано или поздно поставите к стенке, или на Сакка Сардовари?
— На будущее, которое влечет за собой эта вилла, — заявил префект. — И на будущее нашей нации.
Нерео увидел, как портфельчик переходит из его рук в руки собеседника, словно королевская шпага или золотой павлин. О, милые имена, милые юношеские воспоминания и места, даты: память сыграла свою шутку. Как в истории, так и в жизни человека, есть периоды, обреченные на полную завершенность.