Он посмотрел на Марию Александровну. Устало кивнул.

– Прости. Я действительно все решил. Я говорил тебе…

– Да, но Влад…

– Прости, – повторил он едва слышно. – Я не смогу. – обнял ее, она попыталась отстраниться в первый момент, но затем порывисто стиснула его в объятьях. Вжималась, что было силы, по-прежнему не в силах поверить его словам; еще вчерашним вечером – или уже ночью? – исполосовавшим сердце. Он, совсем как в прежние, давно запамятованные, времена, прижал ее голову к плечу и нежно гладил распущенные волосы, перебирая пряди. Ничего не говоря более. Кажется, в том телефонном разговоре всего сказанного вполне достаточно: и ее просьб и его аргументов. И их общей точки неприкосновения – Дениса, – на которого вроде бы и ссылались обе стороны, но никто из собеседников не упомянул даже местоимением.

– Ты меня бросишь.

– Я тебя оставлю, – и снова разговор в котором присутствует незримо их общий знакомый школьных времен, имя которого нельзя поминать всуе. Впрочем, он здесь и вполне реален, сидит в центре крыши дворца, рядом с патриархом, Кирилл что-то говорит ему. – Тебе так лучше.

– Тебе так проще, – в унисон ответила она. Нефедов посмотрел на нее, затем неожиданно кивнул.

– Наверное, ты права. Просто я не могу тебе позволить остаться.

– Ты не хочешь даровать мне эту возможность. Я бы осталась.

– И оставила… ты не можешь.

– Ты знаешь… и пользуешься этим. Ты знаешь, я привязана, и не хочешь отвязать. Ты никогда этого не хотел. Ты пытался быть рядом, но так, чтобы не нарушить моей связи, вроде бы тут, но всегда ускользаешь, стоит только мне коснуться, растворяешься меж пальцев. Ты хотел быть со мной во грехе, обладать мной тайно и… – неожиданно она замолчала. И зашептала слова прощения. Они по-прежнему не могли разъять рук, так и стояли вместе. Беседовавший с Кириллом не обращал на них ни малейшего внимания, полностью сосредоточенный на рассказе о своих переживаниях в пустом угрюмом соборе.

– Я не посмел бы встать, – тихо произнес Нефедов, когда она отплакалась.

– Вот именно, – жарко зашептала она. – Вот именно, не посмел. А я… ждала… особенно тогда, в Ново-Огареве.

Он ничего не ответил, снова распушил волосы, пропуская меж пальцев.

Рокот вертолета заставил их обернуться. Волосы взметнулись, затрепались на ветру, подобно знамени, опали и взметнулись снова.

– Ты бросишь меня.

– Я оставлю.

– Ты так привык к одиночеству. Прости, я не… я лишь констатирую факт. Я для тебя как иллюзия. Давно забытая фантазия, – он помолчал.

– Наверное, ты права, – наконец, произнес Нефедов, глядя ей в глаза. Она отвела взор. – Наверное, ты всегда казалась мне недоступной, когда ушла и я, лишь в последнее время смел надеяться… даже не знаю, как тебе сказать… решился заговорить с тобой, после встречи в Ново-Огареве. Если бы не все это… хотя нет, именно все это и заставило тебя оказаться там, – она смотрела на него не отрываясь.

– Значит… я чувствовала, ты хотел этого. Я знала, – она куснула губы, до крови, не замечая, – я понимала. По выражению твоего лица, по тому, как ты смотришь на меня, по твоим рукам, по жестам…. Я ведь… мы ведь так хорошо знаем друг друга…. Ты мог бы догадаться о том же.

– Я понял. Но не посмел.

– Почему? – с мукой в голоси вскрикнула она, кажется, заглушив даже рев заходящего на посадку вертолета. Он не ответил. Мария Александровна еще сильнее прижалась к Нефедову и замолчала. Слезы душили ее, но выпустить их на волю она не смела.

Через минуту он разжал объятия. Все кончилось. Она с тоской взглянула последний раз на него, и отошла, безмолвно, безнадежно. Нефедов продолжал стоять на том же месте, пожирая ее глазами, но по-прежнему не в силах произнести тех заветных слов, что она ждала от него, так давно, так долго, что казалось, слова эти не нужны более. И все же….

Грохот заставил всех нас пригнуться, летающий гроб завис над нами и стал медленно опускаться. Из его металлического нутра выскочило двое солдат один бросился к Илларионову, спрашивая, где все остальные, и сколько всего надо будет сделать заходов. Александр Васильевич куснул губы и широким жестом обвел крышу.

– Надеюсь, поместимся, – крикнул он, шутка оказалась столь горькой, что не воспринималась таковой, солдат ответил утвердительно. Странно, я первый раз, и видимо, последний, видел как Илларионов шутит. Чем-то он напомнил мне Груденя, однако, видение тотчас исчезло. Нефедов все еще стоял в отдалении, я подошел к нему, он что-то бормотал себе под нос, завидев подходящего, тут же переменил лицо.

– Торопец, что не торопитесь? – я пожал плечами.

– Не имеет значения. Вся эта суета. Не то. Я остаюсь, – он пристально вгляделся в мои глаза. Нет, следов безумия не обнаружил.

– Вы серьезно? – на всякий случай спросил он, видимо, надеясь на такие же бессмысленные ответы, какие давал Денис Андреевич.

– Совершенно. Мои мертвые все здесь. Одна даже пришла ко мне… она тут, лежит внизу  с простеленной головой. Мне просто незачем куда-то уезжать, – неожиданно он закивал головой. – А вы я так понимаю, тоже?

– Вынужден согласиться. Не хочу, чтобы затягивалось мое пребывание на том свете, – полагаю, он имел в виду бункер.

– Даже вместе с ней, – его лицо посуровело, но Нефедов сдержался.

– Тем более, вместе с ней. Были бы вы другим человеком, Артем, я мог с вами говорить на одном языке, – Нефедов отвернулся. Отпускать его так, с лишней болью, не хотелось. – Владислав Георгиевич, один вопрос. Как вы считаете, почему Москва так быстро пала?

– Вам это действительно интересно? Или просто отвлекаете. Хотя… я сам думал об этом, когда тишина наступила. Странно, не так ли? – я кивнул. – Именно странно. Будто все, кто мог еще сражаться, неожиданно выбросили белый флаг.

– Я об этом и подумал. Москва могла продержаться и дольше.

– И не подпускать мертвяков к стенам Кремля? – он усмехнулся недобро. – Отчасти из-за этого. Кажется, вера рухнула. Вот так держалась тысячу лет, держалась, а потом в один момент вся и рухнула. Мы как в древнем Египте, привыкли обожествлять правителей, не особо задумываясь, кто там, под маской фараона, быть может, женщина, или грек или римлянин. Неважно, главное, царь-батюшка, спаситель, надежа и опора. А нет царя – ничего нет. Умер Виктор Васильевич, расстрелянный своими же, и все. Как колосс на глиняных ногах…

– Вы думаете, смерть Пашкова…

– Не знаю, может быть. А может поняли, что все без толку. Устали выживать. Устали сопротивляться. Сдались. Съежились, – я вздрогнул невольно, Владислав Георгиевич будто прочел мои мысли. – Да и мы сами съежились. Вот и остались… и мы и они, наедине. А потому… – он снова вздохнул и не стал заканчивать, и так все понятно. Махнул рукой только и, развернувшись, принялся за погрузку последних беженцев. На борт вертолета, кому-то видевшегося гробом, а кому-то ковчегом, последней взошла Мария Александровна. Задержалась в дверях, но так ничего и не сказала, они с Владиславом Георгиевичем обменялись долгими взглядами. Я подошел и стоял, ожидая своей очереди на прощание.

Выстрел раздался от лестницы, все разом обернулись. Поздняков словно извиняясь за вторгавшихся, поднял автомат.

– Приближаются, поторапливайтесь, – сказал он. Я подошел ближе.

– А вы что же?

– Мое дело стрелять, – довольно холодно ответил Семен. – Вы-то не медлите. Этак без вас улетят.

– Я остаюсь, – прозвучало как лозунг. Или название фильма. А потому добавил. – Я и Владислав Георгиевич. – Поздняков проморгнул.

– В самом деле? Я не знал. Что ж так? Впрочем, – тут же оборвал себя он, – мое дело стрелять.

– Семен, прекратите вы эту холопщину. Почему вы не летите?

– А куда, я ж тут как пес на поводке. Полжизни провел, все отдал. Куда мне теперь лететь? Другое место сторожить и без меня охотники найдутся. Так что я тут достреляю. А вы-то почему, вроде и молодой и в аппарате и вообще, – я объяснил, как мог. Семен молча смотрел, потом кивнул. – Значит, каждый останемся со своими мертвыми.