Ленивой вальяжной походкой вплывает в диспетчерскую рослый человек со светлыми, уже начавшими редеть волосами; он молод, не старше Лёвина или Китаева (а они погодки — Лёвин тридцать восьмого, Китаев тридцать девятого года), однако куда солиднее их обоих; небольшое, но вполне приметное брюшко, подчеркнутое спортивным костюмом, лишь усиливает начальственное выражение, застывшее где-то в глубине светлых холодных глаз.
Китаев — к нему:
— Александр Викторович, я с Лёвиным договорился насчет вахты...
— Договорился — бери, — небрежно, на ходу бросает тот.
— Александр Викторович, — говорит диспетчер. — Вами Громов интересовался.
— Что там у него еще? Ладно, давай. Владимир Тимофеевич? Усольцев на связи. Усольцев...
— Слушай, Михалыч, — обращается диспетчер к Лёвину. — Ты чё турбобур-«девятку» на трубную базу обратно отправил? Ведь сам заказывал...
— Во-первых, не заказывал. У меня на каждом кусте по два вполне приличных турбобура. А во-вторых, не на трубную базу отправил, а просил отвезти туда, где забуриваются, где турбобур может понадобиться... Вон Китаев плачет, что у него турбобура нет.
— Ага! — горячо поддерживает Китаев. — Отказал турбобур — целую ночь стояли! Вас не допросишься — то «трубача» нет, то турбины... — И вдруг спохватывается, произносит обиженно: — Что это за выражение такое — «Китаев плачет»? А?
— Конечно, Васильич, любишь ты поканючить, сироту казанскую попредставлять, — включается Усольцев. — То одного у тебя нет, то другого... Ты погляди на Лёвина. Если Михалыч говорит, что идет на рекорд — значит, будет рекорд, хоть Обь от Урала до Саян разлейся. А ты? Сначала скажешь, потом передумаешь, станешь то клянчить, после это просить...
— Ничего я не прошу! — резко произносит Китаев. — Ничего не клянчу! Ты, как начальник этой службы, Александр Викторович, должен обеспечить буровую всем необходимым от устья до забоя? Должен. Если б так делалось, я бы и к рации не подходил, на склад дорогу забыл. Очень нужно мне комплектовкой заниматься! — Поворачивается ко мне: — Поехали. — И шепотом: — На складе долотья появились. Румынские. Разведка донесла.
Китаев обидчив, но чувство справедливости в нем врожденное, обиды он никогда не таит и зла за душой не держит. Из-за этих ли румынских долот, которые мы в то утро быстренько перетаскали в кузов китаевской машины, или, быть может, совсем из-за других — сильно влип однажды бурильщик Федя Метрусенко.
Федя, как говаривал один персонаж, вообще «человек отдельный». Бесшабашный, азартный, неуемный, он мог вызывать либо любовь, либо злобу, а нередко и оба эти чувства одновременно. Как бы убедительно и вдохновенно ни рассуждали о достоинствах любого труда, для Федора Метрусенко все умирало, если не было ощущения движения, чувства скорости и реального результата, который можно измерить, сравнить, сопоставить, о котором не скажешь расплывчатыми словами «хорошо» или «плохо», он выражается цифрами, метрами — и только. Проводка скважины складывается из многих этапов, и все они равно важны для достижения цели, но попробуйте вообразить себе, что вахте Федора выпал ремонт — профилактический или внезапный, не важно. Конечно, сработает он как надо, но ходить станет туча тучей, всех изведет занудливыми поучениями и никчемными придирками, будет изнывать от тоски, ожидая конца смены. Но если бурение! Тут Федя неудержим и неузнаваем, все спорится в его руках, и вахта работает слаженно, весело, самозабвенно. Эта Федина страсть нередко подводила не только его самого, чаще — его сменщиков (особенно не везло в таких случаях бурильщику Володе Серикову): до конца вахты, до упора елозит Метрусенко долотом по забою, а следующей вахте приходится начинать с замены инструмента, мучительной спуско-подъемной операции. С Сериковым до открытой войны дело доходило, но Метрусенко, не склонный преуменьшать своей роли в развитии буровых работ, спокойнейшим образом объяснял конфликт вздорностью сериковского характера, да еще не забывал высокомерно ввернуть, что вообще этот Сериков, попавший в бригаду, когда она уже почувствовала вкус настоящей работы, неровня ему, Федору Метрусенко, начавшему разбуривать Самотлор в числе первых, самых первых, для этого он из мастеров ушел, хотя не самым плохим мастером был в «Пермвостоке», но лучше быть бурильщиком на Самотлоре, чем мастером где угодно...
А в тот раз вот что вышло. Заступил Метрусенко на вахту, долото на забое — бури! Но из вахтового журнала явствовало, что в последнем интервале проходка резко упала, долото, видимо, сработалось, и нечего тут с самим собой в кошки-мышки играть — на подъем надо идти, менять инструмент. Забой тысячи полторы, шестьдесят свечей вира, поставить свежее долото, шестьдесят свечей майна... Полвахты уйдет, не меньше. И Федор стал к тормозу. «Чё хлебала разинули? Давай наращиваться! Бурим!» Однако и сам он с первого мига почувствовал, что инструмент не поддается ему, какое-то жалобное кряхтение, старческие скрипучие вздохи издавала сталь... И все же не меньше часа Федор поупирался, пока не решился на вира. Подняли. Куцее какое-то долото, нелепое. Струей из шланга обмыли шлам, глину — все ясно: одна шарошка на забое осталась, не выдержало долото издевательств, рассыпалось. Теперь уже не до бурения — надо в скважину специальную компоновку спускать, попытаться шарошку извлечь, а то наделает бед она при спуске эксплуатационной колонны — вцепится источенным зубом в тело обсадной трубы, и конец колонне, конец трудам всей бригады... «А-а, — беспечно сказал Федя. — Там породы мягкие — затолкаем». И схватил новое долото — легкое, скоростное, румынское. Кинули инструмент до забоя, завели турбину — ни с места. И шуточки-прибауточки сыпал Федя, и костерил турбобур почем зря, и на вахту, как принято здесь говорить, «катил арбуз» — но проходки не было. Ни сантиметра. Пришлось поднимать снова. Вот уже встали на подсвечник легкие бурильные трубы, грузно угнездились за «пальцем» туши УБТ — утяжеленных бурильных труб, турбобур, чуть покачиваясь, завис над ротором. Ну, а там, где долото должно быть... Да-а... Глаза б на это не глядели. Еще две шарошки на забое остались.
И тут появились на буровой Китаев с Усольцевым.
«Ага, — сказал Усольцев, сразу оценив обстановку. — Картина, достойная кисти уж не знаю кого... Не Левитана во всяком случае. Скорее — Верещагина. Ну да: «Апофеоз войны». Или Репина: «Иван Грозный убивает своего сына». — И закричал: — Да ты понимаешь, что ты напортачил! Ты всю бригаду подвел! Товарищей под удар подставил! Да что тебе бригада! Что товарищи! У тебя ж одни метры в башке! У тебя и фамилия такая — Метр-усенко! Рвач ты — и больше никто! — Повернулся к Китаеву: — Что делать будем, Виктор Васильевич?» — «Гнать!» — выдохнул Китаев. И, не глядя ни на кого, побрел в культбудку. «Завтра я приказ подпишу, — сказал Усольцев. — А пока давай, наслаждайся творением рук своих. Не оттуда они у тебя растут, Метр-усенко...»
Но завтра Китаев явился к Усольцеву и, немного помявшись, пробормотал: «Мы это... погорячились вчера маленько... Не надо увольнять Метрусенко...» Усольцев опешил: «То есть как не надо?! Ты же сам сказал — гнать!» — «Ну, сказал... Мало ли чего в горячке не наговоришь... Не гнать его надо, а воспитывать... Бурильщик-то он классный, но, понимаешь...» — «Ладно! — зло заключил Усольцев. — Покрывай, покрывай рвачей. Нянькайся с ними... — И презрительно добавил: — Воспитатель!»
Китаеву не пришлось воспитывать Федора — тут за дело бригада взялась круто. Хотя и любили его многие, суд товарищей был немилосерден. Даже Толик Мовтяненко, верный друг его и ученик, и тот смог сказать только: «Ну, ты, Федя, дал...» Порешили бригадой: Федора Метрусенко, бурильщика шестого разряда, перевести на три месяца в подготовительную вахту, помбуром по четвертому разряду. Наказание горше и тяжелее для Федора трудно было придумать, даже рыбалку в те дни он забросил, затаилась его душа... Но когда пытались его подначивать — не можем мы по широте натуры нашей чужой беды не заметить: «Федя-Федя, как же ты, ас бурения, в подготовку-то угодил? Бери больше — кидай дальше. А?» — Федор невозмутимо ответствовал: «Васильич знает, что делает. Слабина в подготовке у нас появилась. Узкое место». — «Так тебя, выходит, на подмогу перевели? Вытащить из прорыва?» — «А то».