— О многом тогда мы мечтали, — вздохнул Сорокин. — Сколько воды утекло. И не только воды. Ты бы налил, Сергеич.

— У меня Лера здесь родилась — вон уже какая теперь...

— За Леру и выпьем. И за Гелю.

— Да-а... Как раз под Новый год это было, — сказал Макарцев, погружаясь в докембрий воспоминаний. — Ну и дела... Я Гелю в больницу отвел, а меня уже разыскивают: «Давай, Макарцев, срочно на буровую!» Никак там азимут поймать не могут. Я думал — ну, несколько часов. Ну, сутки... А они... Они там знаешь что напороли? Спускают кондуктор — и с двухсот метров у них полет колонны. Им бы охолонуться, ловильные работы начать, а они спускать продолжают, думают, состыкуются, навернутся обратным ходом — и все чин чинарем. У них тогда на буровой был этот... знаешь его, Вова-Вова-Голова-Елова. Он еще потом «нотным» инженером работал, стены в розовый цвет красил...

— Теперь не только стены. Поднимай выше. Другой у него простор. В Тюмени сейчас.

— Поздравляю, Олег.

— И наше вам.

— В общем, так: если бы ствол был вертикальный — может, и сошло бы. А на кривом стволе? Колонна еще при полете зарезалась в сторону, а когда они состыковываться начали — вообще к чертям ушли... Через день мне звонят — и на все буровые разом: «Поздравляем, Сергеич! Родила!» Кто родился, спрашиваю. «Ребенок!» Мальчик или девочка? «Ребенок, Сергеич, ребенок!» И чувствую, гуляют они там вовсю. За здоровье ребенка, мамы и за мое, значит, здоровье. А я еще неделю на буровой упирался...

— Тебе ж всегда больше других надо.

— Да, понимаешь, интересный случай был! Все так запутано. Новую скважину с набором кривизны ведешь — и то как в потемках, несмотря на схемы, профили, метки. А когда потерянный угол ловишь... Цирк на конной тяге! Ну и примета к тому же: скважина на кусте первая, а раз она не туда загнула — значит, весь куст к черту, все восемь скважин...

— Это уж точно, — подтвердил Сорокин.

— Однажды дикий случай у меня был, — покосившись на Сорокина, вздохнул Макарцев. — Я только-только начал у Китаева технологом работать. Забурились, пошли с набором кривизны, триста пятьдесят метров отпахали... И тут меня на рацию вызывают. Я пометил ребро квадрата, предупредил бурильщика, чтоб тот следил за отметками на роторе, и побежал. А квадрат сдвоенный был. Когда бурильщик клинья поднял, квадрат провернулся, отмеченное ребро ушло. Возвращаюсь я, бурильщик мне ничего не говорит, а я гляжу — мама миа, закон адата-шариата-бойля-мариотта! Градусов на сто пятьдесят в сторону укатили. Это за пятнадцать или за двадцать минут! Ничего понять не могу, но пытаюсь выползти. И так кручу, и эдак, компоновку меняю... Метрам к пятистам только и выбрался — упрел, но выбрался. Китаев сначала злился. Потом молчал. Потом позеленел и меня просто возненавидел. Ну, а я ему добавил: не исключено, говорю, что еще правка будет... И уехал. А Китаев спускает кондуктор. На трехстах пятидесяти метрах тот возьми да и встань. Китаев меня — «иди сюда». Говорит вроде бы небрежно, свысока, холодно, а сам дрожит от злости: что же это такое может быть? а? чего же ты тут наизобретал, Ползунов хренов? На трехстах пятидесяти колонна встала? — спрашиваю. На трехстах пятидесяти. А что? И тут меня осенило! Значит, этот поганый квадрат крутанулся, пока я на рацию бегал. А до этого все правильно шло, точно! Спрашиваю бурильщика: поднимал, пока меня не было? Поднимал маленько. Ну, все, думаю: я ж с верного курса на тот же ложился, только вокруг ушей поворот сделал. Я к Китаеву: так и так, Васильич, хочешь, я тебе весь куст без правки проведу. Спорим? На что спорим? — недоверчиво спрашивает Китаев. На фонд мастера, говорю. Н-нет, мнется Китаев, я на казенные деньги не спорю. А вообще — в азарт он вошел, ты ж его знаешь, Яклич, — вообще давай! Ну, я и провел — всю батарею без единой правки,

— Здорово, — восхищенно сказал Сорокин. — Конечно, я-то в этих делах не очень. Но... здорово!

— Ага, — ворчливо заметил Макарцев. — Не очень. Ты как одна моя знакомая. Я тоже, говорит, учила математику в школе. Только на украинском языке. И потому, Виктор Сергеевич, все ваши тангенсы-котангенсы мне непонятны.

— Дождешься, Сергеич, — пообещал Сорокин.

— Ладно, — примирительно сказал Макарцев. — Я-то, вообще говоря, любил это дело. Нравилось мне кривильщиком работать. Не сразу это пришло, но... Я, бывало, по пятнадцати суток со скважины не вылезал. Вдвоем мы были — я да чемодан, а в чемодане угольник. молоток и зубило, все фирменное, все по спецзаказу. Переносишь с ленты на трубу отметки, а зима стоит, за сорок зашкаливает, автоматический ключ скис, конечно, ключом труба не доворачивается, зато в скважине доворачивается ротором — и все твои отметки летят к черту. Холод собачий, сначала ты ощущаешь это, а потом стоишь на подсвечнике сосулька сосулькой и уже ничего не чувствуешь, только думаешь: «Вот сейчас кину ломик на сцепки, замкнет, остановится все — тогда хоть посплю, отогреюсь...» Вахты меняются, а ты торчишь, торчишь... Но потом как-то само оно пришло — чутье, что ли, появилось. Я ее, трубу, чувствовать начал. Ей-ей! Над ротором только хвост вихляется, а я прямо кожею ощущаю, куда турбобур повернулся, как долото встало и как шарошка мается — тяжко ей сейчас, в глине... И когда пора, уже точно знаю: вот теперь — пора!

— Стихи, — усмехнулся Сорокин. — Ну, просто стихи. И ты еще надеешься, что сюда Геля приедет?! Ну, Макарцев! Да тебе ж, кроме труб твоих и колонн, ничего не нужно. Ни-че-го!

Однажды я был приглашен к Макарцеву домой — я употребляю этот несколько официальный оборот намеренно, ибо к той поре мы едва только узнали друг друга, на буровой встречались, а домами, что называется, знакомы не были, позже это случилось, — так вот: я поднимался по лестнице и еще марша за два до нужного мне этажа услыхал приглушенный дверьми и расстоянием спор, в котором сливались высокое «ти-ти-ти-ти-ти-ти-ти» и гулкое, размеренное «бу... бу... бу...». Я позвонил. Макарцев стоял на пороге, одетый в брезентовую куртку, и, подпрыгивая, натягивал сапоги. Из-за спины его выглядывала статная красавица в уютных домашних конопушечках на сердитом лице.

— Проходи, проходи, — приглашал Виктор. — Знакомься. Это Геля. Садись.

— Ну вот, — сказала Геля. — Может, хоть теперь ты останешься?

— Я скоро вернусь. Понимаешь, сегодня должен быть любопытный спуск колонны. Точнее даже, заливка колонны... Есть там, понимаешь, одна такая штука...

— До чего же ты любознательный, Макарцев, — сказала Геля. — До занудства. Сколько их уже было, этих колонн? Сто?

— Почему же сто? — удивился Макарцев. — Уже триста, не меньше.

— И все ужасно любопытные?

Маркарцев не ответил. Неожиданно он сел на пол и стал стаскивать сапог.

— Неужели ты передумал? — растерянно спросила Геля.

— Да нет, — сказал Макарцев. — Просто я плохо намотал портянку.

— Нет, вы посмотрите на этого человека, — сказала Геля. И топнула ногой. — Я тебе кто, Макарцев? Жена?

— Жена. Жена буровика.

— Нет, вы только посмотрите на это чудовище, — вздохнула Геля.

— Бабам нашим, конечно, трудно, — произнес Сорокин. — Что они видят? Даже в Тюмени... А уж тут!

— Трудно, — согласился Макарцев.

— Они и работой-то занять себя не могут, даже если б хотелось.

— Ну, если б хотелось...

— А куда пойти? В столовую на раздачу? Дежурной в гостиницу, колыбельные песни петь постояльцам? Подходящее занятие для человека с музыкальным образованием...

— Занятий хватит, — поморщился Макарцев. — Но дела — дела для них немного.

— Суров ты, Сергеич, — засмеялся Сорокин. — Дай тебе волю — ты бы всех в бурение записал.

— Почему только в бурение? — возразил я. — Если б город не строился так по-уродски, для всех нашлось бы и занятие, и дело. Ведь месторождение — это что? Пуговица. Обыкновенная пуговица. А мы норовим к пуговице пиджак пришить, пускай и без рукавов.

— Так что же, — спросил Сорокин, — по-твоему, надо сначала город строить, а потом добычу налаживать? А если пустышку вытянем? Кому тогда этот город понадобится?