— Только «Урагана» тут не хватает, — проворчал Макарцев.

Ну да: «татр», МАЗов, КрАЗов, «Уралов», ЗИЛов, «магирусов», КамАЗов, ПАЗов, ЛиАЗов было вдосталь. Даже какой-то мастодонт неведомого мне названия и назначения приткнулся к самому вокзалу.

— А не объяснишь ли ты мне, Сергеич... — начал было я, но близкий гудок внезапно вспорол дремотный воздух, захлопали дверцы кабин, зачавкали частые шаги, мы тоже спрыгнули вниз и устремились на платформу.

— Чё тут объяснять? — удивился Макарцев. — Друга я встречаю. Сорокин Олег. Может, помнишь? Хотя нет, он давно уж в Тюмени обосновался, еще до того, как ты в Вартовск заявился... В каком-то НИИ службу справляет. Но на Самотлоре начинали мы вместе.

— А остальные?

— Что — остальные?

— Тоже Сорокина встречают?

— Ага. Почетный эскорт. Салют ста двумя пробками. Большие народные гуляния с танцами и стрельбой. Ты чё — не понимаешь? Кто встречает. Кто провожает. Автобуса-то в городе нет. Хотя, как ты верно заметил, и города еще нету... Олег!

Коренастый человек в плащике, отутюженных брюках, брезгливо поглядывая на ноги, осторожно приблизился к нам, ступая как по тонкому льду.

— Да-а, Макарцев, — протянул он. — Забрался ты...

— Знакомься, — сказал Макарцев.

Утрамбовавшись в кабине «Урала», мы поехали мимо вросших в землю потемневших срубов, мимо магазина, на дверях которого висел пудовый замок, мимо жестяного ящика со странным названием «вагон-клуб», мимо бани с призывно белевшим объявлением «Сегодня женский день». Сорокин молча поглядывал по сторонам, угрюмо шевеля жесткими усами; машина взяла влево, пошла в гору, и тогда Сорокин спросил:

— Куда мы, Макарцев?

— Комиссия когда? Завтра?

— Завтра.

— Вот и отлично. Едем ко мне в коттедж.

— Коттедж?! — изумленно воскликнул Сорокин. — Это в смысле... балок с пристройкой?

— Увидите, — отрезал Макарцев.

«Урал» поднялся на вершину песчаного холма и затормозил у новехонького двухэтажного особняка, опоясанного застекленной верандой. Сорокин недоверчиво следил за Макарцевым, который, достав ключ, хлопотал у дверей. Впрочем, возня с ключом была, по-моему, совершенно излишней: дверь висела на одной петле.

— Вот, — торжествующе сказал Макарцев, когда мы вошли. — Наверху четыре комнаты. Здесь — зал, кухня, ну и все такое.

— Все такое функционирует? — насмешливо спросил Сорокин, но Макарцев не удостоил этот выпад вниманием.

— Здесь будет камин, а там — видите в огороде? — фундамент баньки, тут я теплицу раскину... Да, вот еще, — он присел на корточки, с трудом приподнял деревянный люк. — Погреб. Так-то, мужики!

— Не погреб у тебя, а бассейн, — проворчал Сорокин, заглянув в сумрачную темень. — Прибедняешься, Макарцев. — И спросил: — А Геля как? Оценила хоромы?

— Да она и не видела еще. Все в Нефтеюганске торчит. Никак сюда не решится...

В ту зиму, когда виделись мы последний раз, в семье моего друга был очередной период «бури и натиска». Вообще-то Геле хотелось жить в Куйбышеве или уж по крайней мере в Тюмени, но Макарцев никак не мог взять в толк, чем же займется он в Куйбышеве или Тюмени. «Макарцев, — строго говорила Геля, — ты обещал, что мы поедем сюда на пять лет. Прошло двенадцать. Сколько нам здесь еще надрываться?» — «Еще пять. Ну, может быть, семь...» Короче говоря, произошла — как бы это сказать? — рокировка: Геля отправилась в длинную сторону, а Макарцев в короткую: в однокомнатную квартиру на тогдашней окраине Нижневартовска. Ну и квартирка была! Рим после налета жизнерадостной ватаги лангобардов выглядел куда менее живописно. Одни лишь картонные коробки, беспорядочно сваленные на пол, могли отбить всяческую охоту к перемене мест. Разноцветные рукава рубах свернулись, как утомленные змеи. Из фанерного ящика торчал глянцевитый затылок старомодной настольной лампы. Болотные сапоги были завернуты в верблюжье одеяло. Книги вперемешку, с пластинками. Костюм, распятый в проеме окна. Серебристое полено муксуна застряло между рамами. Фанерный сейф лампового приемника, громоздящийся на столе, открывал глазу опустошенное чрево, в котором дремал электрический утюг, неловко завернувшись в собственный шнур. Рядом с горелыми спичками — горка сморщенной кожицы: то ли забытый наряд царевны-лягушки, канувшей неведомо куда, то ли засохшая шкурка колбасы.

— Яклич! — заорал Макарцев, вскакивая с взбаламученной лежанки, у которой стоял перевернутый плафон, полный окурков.

— Сергеич!..

Мы обнялись, и я, сжимая острые плечи своего товарища, почувствовал себя вдруг громоздким и ватным.

— А я как раз обедать собрался... Видишь, в Старый город смотался, колбаски надыбал.

— Да-а... Что-то не вызывает она у меня доверия... Поджарить ее, что ли?

Макарцев неожиданно смутился.

— Не на чем. Понимаешь, плита электрическая, проводка какая-то особая. Надо мастера вызывать, чтоб подключил, а я все не соберусь... Да и бываю здесь редко...

— Ладно. Слушай, а давай на утюге, Сергеич. Не пробовал?

— Н-ет.

— Попробуем.

— Ничего, — сказал Макарцев, катая во рту горячий ломтик обгоревшей колбасы. — Вполне ничего. — И заинтересованно спросил: — А яичницу сможешь?

— Наглеешь, Сергеич.

— А то.

Приглушенно бубнил телевизор. В сумятице слов мелькнуло знакомое название, и я невольно прислушался. Ухоженный человек в бархатном пиджаке, похожий на всех кинорежиссеров мира сразу, взволнованно излагал свои творческие планы, которые возникли из опаливших его ранимую душу впечатлений от скоротечной поездки по сибирским просторам. «Наши молодые герои... самоотверженно... романтика... Самотлор... трудности... Самотлор... любовь... Самотлор... крупным планом... всегда... несмотря на...» Человек в бархатном пиджаке уступил место прославленному хоккеисту, и тот сразу пошел на добивание: «Где бы мы ни были — в Монреале или Дюссельдорфе, мы всегда чувствуем горячую поддержку тех, кто трудится на переднем крае нашей...» — целевая, видать, шла передача...

— По вашим заявкам, — торжествующе объявил внезапно возникший на экране диктор. — Через несколько минут в эфире программа «Это вы можете».

— Можем-можем, — подтвердил Макарцев и потянулся куда-то под стол.

Я подошел к мордатому ящику и, не найдя выключателя, выдернул шнур, напоследок отразившись в погасшем экране, словно сам возвращался в бесплотный, придуманный мир, и машинально провел по стеклу рукой, пытаясь стереть расплывающийся, ускользающий силуэт, но стирал потрескивающую пыль и с невольной дрожью ощущал уходящее тепло.

— А я никогда, — разливая по стаканам розоватое вино, упрямо мотнул головой Макарцев, — его не выключаю. Бормочет он себе, бормочет — и вроде бы не один ты в доме...

— Как Геля? — спросил я.

— Не знаю. Нормально. Ну, давай!

— Давай.

Всколыхнулась теплая волна и сразу заторопилась уходить, а за нею поспешал озноб, и предметы обретали неправдоподобную четкость, и слова звучали гулко, с глуховатым эхом, словно дождь стучал по мокрой газете, забытой на скамейке в старом саду.

— А девочки? Лена? Лера?

— В порядке.

Должно быть, слова оттого гулко звучали, что были пустыми, полыми, как стеклянные шары. Мы перекатывали эти шары с видимой небрежностью и все же настороженно, не давая им столкнуться, упасть, расколоться, катали по желобам с высокими бортами, будто бы стараясь умолчать о чем-то или обойти что-то — но что? триас, палеоген, плюсквамперфектум?

— Из бригады давно ты ушел? — спросил я.

— Изрядно. А-а, раскидало нас всех. Китаев в Тюмени. Сухоруков наладился в Сургут или еще подалее. Остальные, хотя и здесь, по разным бригадам: Метрусенко у Громова, Сериков к Давыдову подался. Кильдеева «майор Вихрь» взял...

— Какой еще майор?

— Да есть тут одни бурмастер. Фамилия — Роман. Зовут Юлианом. Ну и прозвище...

— Понятно.

— А помнишь, как вы с Лехмусом к нам впервые закатились? — вдруг засмеялся Макарцев. — На сорок пятый куст, кажется...

— На сорок четвертый. На сорок пятом монтаж шел.