К «воздушным воротам Нягани», хлипкой времянке, украшенной нелепой и звучной табличкой «вертодром», меня подвез поутру Иголкин — его знаменитое ЧМУБР разметалось где-то здесь же, на окраине промзоны, за припорошенной свалкой неразобранных грузов, среди неясных контуров то ли заброшенных, то ли незавершенных строений. По дороге Иголкин рассказывал о каком-то буровом мастере, аттестовав его следующим образом: «У него внутренний голос есть. В смысле — глотка», — но шутка прозвучала невесело, и после затянувшейся паузы Иголкин сказал:

— Никто не может объяснить мужикам, в чем их вина. Потому что никто до конца не может понять, почему так неподатливы здешние структуры, в чем причина этого явления. И никто не хочет признаться, что не понимает... Кто из древних мудрецов говорил: «Я знаю, что я ничего не знаю»? Платон?

— Не помню. Кажется, Сократ.

— Или Сократ. Но он-то до хрена знал, это была его форма осмысления мира, его философия. А у нас? «А-а, мы все знаем!» — вот и вся форма, вот и вся философия. Мучаемся сами от такого знания и других мучаем.

Сократ вел беседы, его вопросы помогали найти путь к пониманию существа дела, знаний он не навязывал, застывшие представлялись ему никчемными, он и сам делал вид, что предмет беседы для него не ясен, что вместе со всеми ищет истину. А его обвинители утверждали, что единственные учителя добродетели суть нравственные лица, а так называемые мудрецы, вроде Сократа, только лишь зловредные колебатели основ. Основы надо беречь. От сглаза? Или от знания, что основы ложны или преходящи? Своим ученикам Сократ завещал: мы должны жить для познания и делания того, что само по себе хорошо и потому не зависит ни от авторитетов, ни от мотивов, ни от кажущейся выгоды или мнимого удовольствия, — истинная выгода и подлинное удовольствие происходит только от самого дела, познаваемого свободной деятельностью ума; зло есть незнание. Сократ принял смерть, вокруг его учения долгие годы шли споры, однако мы даже не подозреваем, что они до сих пор не угасли. Один из противников Сократа утверждал: «Мы ощущаем не свойства объекта, а только его взаимоотношения с нами в данном нашем состоянии», — разве не близка эта мысль теоретикам и практикам сиюминутных решений?

Было уже светло, на дальней стоянке одиноко застыл силуэт «восьмерки», над полем бесстрастно звучал голос диспетчера, усиленный динамиком:

— Тюмень... Сургут... Нижневартовск...Нефтеюганск... Ханты-Мансийск... Урай... метеоусловиям... закрыты одиннадцати Москвы...

Кажется, во всей огромной Тюменской области только над Няганью в это утро царила отменная погода.

— Вы никогда не задумывались над тем, что волюнтаристские решения приводят к девальвации нравственности? — спросил Альтшулер.

— Предположим.

— Что тут предполагать! Когда самый последний мэнээс из мэнээсов понимает, чего нельзя — даже если не знает, что нужно, — а на него давят: давай! еще! надо!

— Пожалуй, здесь скорее обесцениваются знания... — начал я.

— Нет, — возразил Альтшулер. — Не только. Размывается ответственность. А это, согласитесь, нравственное понятие. Этические и моральные ценности, к сожалению, слишком легко идут в обмен на материальные и, как правило, краткосрочные выгоды.

— Об этом я читал. В книге «Человеческие качества».

— Да? — улыбнулся Альтшулер. — В нашем городе двое читали книгу первого президента Римского клуба. И оба сидят за этим столом.

— Может, все-таки трое? Или пятеро?

Альтшулер взял новый листок бумаги и стал чертить очередную схему. Крупные руки его были в постоянном движении. Нет, то не была машинальная, никчемная суета, когда пальцы, независимо от человеческой волн, наводят некий мистический порядок в одежде или на столе, — легкие штрихи шарикового карандаша опережали зарождавшуюся мысль, сопровождали или дополняли ее. Прошлым летом, когда мы встретились с ним впервые и он стал объяснять мне принцип дальнего транспорта попутного газа, разработанный филиалом, руки его тут же набросали простенький чертежик — логом я разыскал его в своем блокноте: горизонтальная прямая, означающая, очевидно, ось времени, от начальной точки набирает крутизну короткий отрезок, чуть дальше он продолжается параллельно первой прямой, затем полого сползает вниз; где-то в конце первой трети обе параллельные линии рассекала решительная вертикаль. Рядом краткие пояснения: рост — три года, стабилизация — пять-шесть лет, падение — пятнадцать: над вертикалью была пометка — «Вр. пр. реш. о стр-ве ГПЗ». Поводом к тогдашнему разговору были запланированные потери попутного газа — дело тут вот в чем: существующая практика утилизации попутного газа предполагает начало возведения ГПЗ, газоперерабатывающего завода, лишь на этапе максимальной добычи нефти, а это, если принять в расчет наши чудовищно растянутые сроки любого строительства, означает, что такие заводы появляются лишь тогда, когда добыча уже идет на спад. Факелы над Самотлором горели в течение многих лет, и даже теперь, наверное, не составит труда подсчитать, сколько рублей, долларов, фунтов, марок, франков и гульденов превратились в прах в нижневартовском небе, — но зачем? это же не итог — факелы и сегодня продолжают полыхать, опаляя траву и деревья, выжигая живительный кислород над всеми новыми месторождениями Западной Сибири, над всеми месторождениями, не подошедшими к пику добычи... Нижневартовский филиал «Гипротюменьнефтегаза» решил обойтись без строительства нового ГПЗ — он стал искать техническое решение дальней переброски и подключения к действующим ГПЗ Самотлора и Белозерки месторождений Варь-Егана: так, кажется, сформулировал свою задачу Альтшулер. Технические подробности воплощения этой идеи опускаю — были там, разумеется, лабиринты и тупики, однако было и пространство для поиска. И все же не сложности научного порядка, не трудная дорога к лабораторным открытиям нередко искажают или даже перечеркивают их существо. «Разработка, внедрение, применение научных разработок на практике не замкнуто, а разорвано схемой, где каждое звено независимо от конечного результата, — рассказывал Альтшулер. — Мы соединили всю цепочку: дав научные рекомендации, приняли участие в проектировании и контроле за ходом строительства, хотя последнее — функция заказчика, и наше участие в этом деле ничего, кроме раздражения, ни у заказчика, ни у строителей не вызвало. Но дело было сделано. Даже два: частное — сократились потери попутного газа, второе кажется мне существеннее — мы нащупали перспективный принцип работы, от идеи до внедрения». С Альтшулером я встретился по совету Феди Богенчука: «Сходи в филиал «Гипротюменьнефтегаза». Директором там Альтшулер Сергей Анатольевич. Головастый мужик». Помнится, теми же словами Федя некогда отрекомендовал Анатолия Васильевича Сивака, но дело тут не в бедности словарного запаса, а в точности аттестации, — всех «головастых мужиков» в Нижневартовске и его окрестностях Федя просто-таки нюхом чуял. И приводил в газету. Однажды мы заговорили с Богенчуком о Валентине Патрановой, замечательной журналистке из Ханты-Мансийска, — ее умные, честные, мужественные статьи уже несколько лет украшают полосы окружной газеты «Ленинская правда», доставляя немало хлопот и автору, и редактору, ибо статьи Патрановой в защиту газлифта, к примеру, появились задолго до того, как критику разрешил и, — это сейчас можно петь целые оды о безумстве храбрых коллег, однако петь их не хочется, потому как нередко под самыми сокрушительными сочинениями я вижу подписи людей, кто всего лишь полтора года назад с таким же отчаянным вдохновением предавался восторгу по тому же, ныне прискорбному поводу, — однако я не о том. Валентина Патранова спросила у меня с недоумением: «Что нашли вы в вашем Богенчуке? Пишет он мало, чаше всего информации...» — «А вы никогда не задавали себе вопрос, кто привел на страницы нижневартовского «Ленинского знамени» умных людей? Инженеров, геологов, буровиков, думающих руководителей... Нет? А их Богенчук привел. И Корчемкин». Владимир Сергеевич Корчемкин был редактором «Ленинского знамени» в ту пору, когда шли здесь ожесточенные сражения вокруг многовахтовых бригад. Споры на эту тему, вынесенные на открытое обсуждение, местные власти воспринимали болезненно, и в конце концов Корчемкина как бы перевели на другую работу, однако линия газеты продолжала существовать и при Борисе Сырпине, и при Володе Андросенко, — лишь последняя история с Андросенко превратила эту линию в еле различимый пунктир, и главной утратой для газеты стало исчезновение с ее полос «головастых мужичков»... Но связи с ними Богенчук не терял — был в курсе дел Сивака на новом его месте работы, в Ноябрьском УБР, и к Альтшулеру меня отправил. Помимо дальнего транспорта попутного газа --проблемы, уже решенной филиалом, — мы говорили тогда о праве ученого на риск и даже на ошибку, ибо, как выразился Альтшулер, «если бы у ученых такого права не было, мы бы до сих пор ездили на телегах», говорить с ним было трудно, записывать за ним — тем более, речь его была вязкой, плотной, густой, одет он был в грубый свитер домашней’ вязки и сам был сед, крепок, а глаза с немного опушенными вниз внешними уголками придавали лицу задумчивое, опечаленное выражение, — говорили мы с ним еще вот о чем — о достоверности первичной информации. «Откуда вы взяли, — удивленно спросил он, — что промышленное обустройство месторождений выполнено на две трети?» — «Признаюсь честно, — ответил я. — Вывел среднюю. Когда я задавал этот вопрос в самых разнообразных кабинетах, цифра-ответ колебалась от пятидесяти до восьмидесяти процентов». — «Ладно вы вывели среднюю цифру... Но тот, кто отвечал вам — кто бы он ни был и чем бы ни руководствовался, — брал свои данные с потолка». — «То есть?!» — «Знаете ли вы, на чем базируется расчет обустройства месторождения? На минимальном числе разведочных скважин! На ничтожном геофизическом материале! Это же расчет наобум! И, следовательно, по мере накопления материала — в ходе эксплуатации, как у нас принято, разумеется, — корректировка. На бумаге — корректировка, а на деле — замена одних временных сооружений другими, и тоже временными... Когда вам говорили об отставании в обустройстве, имели в виду, скорее всего, процент неосвоенных средств по этим статьям капстроительства. Только вряд ли это научный подход. Разве не так?» — «Пожалуй», — согласился я. «Да я вам больше скажу, — устало произнес Альтшулер, и по тому, как и что говорил он дальше, я понял, что не впервые выговаривает он эти слова, что за ними многократные и бесплодные попытки изменить существующий беспорядок вещей. — Как, по-вашему, планируется капстроительство в нашем министерстве? Кто лучше попросит, у кого какой опыт, связи, возможности. Полтора миллиарда рублей распределяются по наитию! Столько-то метров скважин, столько-то компрессорных станций, столько-то дожимных и так далее. Да еще каждый исходит из своего личного опыта. Если руководитель работал прежде на штанговых насосах, значит, он все силы управления, объединения, главка бросит на штанговые насосы. Ну, а я вот, к примеру, молодые годы паровым насосам отдал. Так я бы за эту красоту сражался!.. — он улыбнулся, но улыбка вышла грустная и словно бы виноватая. — Если бы по науке, надо еще на начальном этапе освоения выстроить грамотную модель региона, обосновав необходимость и масштаб каждого 8вена производственной и социальной инфраструктуры...» — «Разве эта мысль нуждается в доказательстве?» Альтшулер неопределенно пожал плечами, да я уже и сам понял, что вопрос мой бестактен, нелеп, легкомыслен. «Просто меня всегда удивляло, — сказал я, — что здесь, где с дорогами маета, едва ли не каждая контора свою трассенку норовит пробросить вместо того, чтобы...» — «Не только дороги. Все внутрипромысловые коммуникации прокладываются по несколько раз — вышкарями, буровиками, добытчиками». — «Да я о дорогах заговорил только потому, что видел у одного вашего тюменского коллеги схему промысловых дорог области. Проложены они так, словно между каждым НГДУ — госграница или Великая Китайская стена..» С этим тюменским ученым мы как-то просидели часов шесть подряд, в все шесть часов он оглушал меня поразительными нелепостями планирования и организации нефтедобычи в Тюменской области, — правда, каждое его сенсационное сообщение сопровождалось скромной ремаркой: «Это я говорю вам лично, для вашего сведения, а сам бы я не хотел фигурировать», — в конце концов притягательность его информации для меня сильно померкла, и все его истории так и остались где-то на задворках одного из моих тюменских блокнотов, — но карта-схема долго стояла перед моими глазами: согласно ей Счастливцев и Несчастливцев никогда бы не встретились, ибо «из Вологды в Керчь» тут можно было попасть только совершенно иным путем, нежели «из Керчи в Вологду»... Альтшулер вновь прошелся карандашом по бумаге — получалась какая-то крутая спираль -и сказал: «Для того, чтобы обустройство было действительно комплексным, необходимо изменить принцип обустройства, считающийся традиционным и незыблемым. Но начинать надо с достоверности первичной информации...»