Вечер был бархатно-мягкий, теплый. На пруду, в желтых маслянистых отсветах фонарей, проплывали лодки, бесшумно и как бы с неохотой вздымались и опускались весла; сидевшие в лодках разговаривали негромко, смеялись приглушенно, кто-то играл на гитаре, и в тишине над водой отчетливо слышались звуки каждой струны, протяжные и немного печальные.

Обогнув пруд, мы пошли вдоль бульвара, среди шумной толчеи. Красноармейцы из Покровских казарм, подтянутые и опрятные, шагали во всю ширину бульвара; изредка, точно рыба в бредень, попадалась к ним какая-нибудь зазевавшаяся девушка, и шеренга, приостановившись, смыкалась вокруг нее — ребята соревновались в комплиментах и смеялись.

Но на боковых дорожках было менее людно. Свет, просеянный сквозь густую листву, дрожал под ногами таинственными пятнами. Порой вдоль чугунной решетки проносился трамвай, дуга срывала с провода нечаянную вспышку, фиолетово озарявшую бульвар, и Нина вздрагивала и замедляла шаг.

— Понимаете, грозы боюсь, — призналась она, досадуя на свою пугливость. — Однажды видела, как молнией дуб разбило… И как только начинается гроза, вижу тот расколотый пополам дуб… Грозы боюсь и собак. В детстве собака укусила, и до сих пор у меня перед ними страх… А они, наверное, чувствуют, что я их боюсь, и каждая, маленькая или большая, считает своей обязанностью полаять на меня…

— А еще чего вы боитесь?

Нина, видимо, уловила в моем вопросе иронию и ответила с неподдельной простотой и искренностью:

— Больше ничего и никого не боюсь. — Она вдруг вскинула голову, и передо мной возник образ гордой Лауренсии.

— А мы вас недавно видели, — сказал я. — В день встречи Чкалова на улице Горького. Мы хотели тогда подойти к вам, но вы уже ушли.

— Встретиться с таким человеком — просто праздник, — задумчиво проговорила Нина, вглядываясь в сумрачную глубину бульвара. — Хорошо, когда люди сильные, смелые…

— А знаете, в тот день мы собрались ехать в Испанию, но нас не пустили, — сказал я и почувствовал, что еще сожалею о несостоявшейся поездке.

Нина остановилась.

— Вы хотели ехать туда — воевать? — И протянула, изумляясь: — О, какой вы… А зачем вы хотели подойти ко мне?

— Вас узнал Саня Кочевой, мой товарищ. Если помните, он года три назад приезжал к вам с Сергеем Петровичем Дубровиным. Знаете такого?

Нина почему-то заволновалась, хрустнула сцепленными пальцами.

— Сергей Петрович? Я считаю его своим крестным отцом. А Саня этот… он на скрипке играет, черноглазый такой? Помню. Где он?

— Здесь, в консерваторию поступил недавно. И третий наш товарищ, Никита Добров, тоже здесь, на автозаводе, в кузнице, работает.

— Саня мне много рассказывал про вас всех. Особенно про Лену и еще про одного паренька, который никого не пропускал впереди себя в дверь — сам первым входил…

Я ничего не ответил и, чтобы скрыть смущение, сорвал с куста листочек, положил его на кулак и ударил другой рукой, но хлопка не получилось. Нина пристально вглядывалась мне в лицо, точно припоминая что-то.

— Теперь я понимаю: тот паренек — были вы. А где же Лена?

— Не знаю, — просто сказал я.

Девушка глядела своими продолговатыми темными глазами уже мимо меня, в полумрак, и улыбалась каким-то своим мыслям.

Ночью я часто просыпался, ворочался, постель казалась неудобной: то жесткой, то слишком жаркой, в полусне виделись странные глаза Ирины Тайнинской, неимоверно увеличенные; устрашающим голосом она приказывала: «Дыши глубже. Дыши!»

Я проснулся от беспокойной, но радостной мысли: я стану артистом, начну сниматься в кино, народ пойдет меня смотреть… «Ошибся, Саня! Ты говорил — не примут. Вышло не по-твоему, а по-моему. Если сильно захочешь, всего достигнешь!.. Теперь мы с тобой вровень стоим… А про Никиту и говорить нечего… Как хорошо все-таки, что я приехал сюда…».

Комната была полна света. Мне казалось, что это моя радость, излучаясь, прыгает веселыми зайцами по узорам обоев, по дивану, вспыхивает в стеклянных дверцах буфета и на граненой пробке графина. Мне не терпелось поделиться с кем-нибудь своей победой. Но Павла Алексеевна еще спала…

Я распахнул окно. Во дворе было по-воскресному пустынно; трижды прокричал петух возле сараев, а потом зазвонил колокол на старой церквушке, взывая к совести набожных старушек, ушедших в очереди. Удары колокола падали в светлую утреннюю тишину, точно камни в пруд, расплескивая солнечные брызги; пересекая двор, мальчишка тер заспанные глаза, будто смахивал с лица эти брызги.

Я сел за письма. В коротенькой записке я известил мать и Тоньку, что скоро расстаюсь с грузовиком и начну учиться на артиста. А Сергею Петровичу объяснил подробно: с того момента, как я впервые увидел в деревне картину, еще немую, меня не покидала дума сниматься самому, только я стеснялся высказать ее вслух, считая ее утопической; после встречи с Казанцевой, а в особенности после замечания деревенской учительницы желание это еще более укрепилось. Рассказав ему о членах комиссии, о том, что читал на экзамене, я закончил письмо несколько самонадеянным, но искренним заявлением, что никакой я не строитель, а артист…

Я пожалел, что не знал адреса Лены. Для нее у меня уже были заготовлены слова: «Каждому человеку начертан в жизни один-единственный путь. Нужно его отыскать. Я нашел, и вот — счастлив… Чтобы проявить себя, обычного недостаточно…» Интересно, как бы она ответила?..

Я запечатал конверты. На кухне загремели кастрюлей, зашумел, всхлипывая, примус. От папильоток на волосах Павла Алексеевна казалась рогатой.

— Ты уже встал? — удивилась она и, вспомнив про вчерашние мои сборы, поинтересовалась: — Что, Митенька, выдержал ли ты испытания?

— Выдержал, Павла Алексеевна, спасибо!

Я выбежал на улицу — невозможно было скрыть чувства торжества.

Опустив письма в ящик, я направился к Никите.

Он жил в заводском поселке на окраине города, в бараке. Коек сорок выстроилось вдоль стен двумя четкими шеренгами. Большинство рабочих еще спали, с головой укрывшись простынями — от мух; но многие уже встали и завтракали, сидя за длинным столом, остальные ушли, заправив постели байковыми одеялами. Окна были раскрыты; по бараку гулял ветер, пузырями вздувая тюлевые занавесочки, пахло вымытыми полами.

На одной из коек сидел Никита и курил, задумчиво рассматривая какой-то чертежик на листочке бумаги: молот, печь, пресс…

— Ты что тут колдуешь? Не спится? — пошутил я.

Никита спрятал чертежик в ящик тумбочки, вздохнул невесело:

— Пожалуй, не уснешь при такой жизни: гоним брак да и только. Сорок процентов брака! Понимаешь? И не только у меня — во всей кузнице. Надо же что-то делать…

Мы говорили шепотом. Когда я сказал о себе, он неожиданно рассмеялся:

— Черт тебя знает, Димка! Может, в тебе и в самом деле что-то кроется — поди разбери. Ты всегда был с заскоком…

Никита загасил окурок и положил его на пол возле железной ножки кровати. Чтобы не тревожить спящих, мы вышли на улицу, не спеша направились к трамвайной остановке. Поселок был выстроен недавно, и асфальтовые дорожки пролегали среди куч мусора, желтых глинистых ям и холмов песка. Впереди, в дымной лиловато-бурой мгле, лежал город, сзади расстилалось поле, а дальше, за полем, темнел лес.

Никита тяжело оперся на мое плечо и спросил грубовато:

— Теперь скажи… Подумай и ответь: ты крепко веришь в эту свою затею, в актерство, или это только вспышка — сгорела и погасла? Я почему спрашиваю об этом, потому что знаю: без большой веры в себя, в свои силы, нельзя начинать дело. Без веры в то, что тебя не сшибет грузовик, даже улицу перейти нельзя…

Внезапные вопросы Никиты всегда вызывали во мне ощущение замешательства. Я пожал плечами:

— А как же, конечно верю. Иначе разве я пошел бы…

— С оглядкой веришь, — отметил Никита небрежно. — Ну, все равно. Гляди, не оскандалься. Учить тебя будут люди с головой, именитые, и мой тебе совет: не ротозейничай, вникай во все до тонкостей… — Он улыбнулся. — А особенно интересное мне рассказывай, я тоже кое-что знать хочу — пригодится…