— А, прибыли! — Прежде чем сказать слово, он, выпятив губы, долго и сосредоточенно думал, а промолвив, подтверждал его упрямым кивком головы. — Прибыли, значит, — уже тише повторил он и задумался. — Так. Ладно… Сейчас мы вас определим… Куда бы вас сунуть? К кому?..

Положив портфель на перила, наморщив гармошкой лоб, он начал что-то прикидывать и подсчитывать.

— Эх, комендант! — негромко, с легким раздражением выговорил Сергей Петрович. — Наобещал ребятишкам златые горы, заманил, а теперь даже сунуть не знаешь куда!

Чугунов удивился:

— Как это я не знаю, Сергей Петрович? Сейчас решу, дайте подумать… Найдем!

Держа в руках тощие свои мешочки, понурив головы, мы топтались на лестнице, усталые, подавленные и, должно быть, по-сиротски несчастные.

Сергей Петрович неожиданно погладил меня по щеке:

— Что, Дима, не нравится?

Мне хотелось плакать.

— Уеду я отсюда, — прошептал я. — Домой поеду…

— Подожди, может быть, передумаешь, — посоветовал он. — Домой всегда успеешь.

Из коридора вышел подросток, крепыш в косоворотке с расстегнутым воротом. Перегнувшись через перила, он вглядывался вниз сощуренными насмешливыми глазами и что-то лениво жевал.

— Никита, поди сюда, — позвал его Сергей Петрович.

Никита, не торопясь, спустился и поздоровался за руку с Сергеем Петровичем.

— Прогулял, что ли?

— Дежурный я.

— Ты с кем живешь в комнате?

— С Иваном Масловым.

— Вот новеньких тебе привез, забирай, будете жить вместе.

— Не возьму, Сергей Петрович, — спокойно отозвался Никита, не переставая жевать. Засунув руки в карманы, ничуть не стесняясь, он изучал нас со скептическим любопытством. — Деревенские… — определил он беззлобно. — Пусть комендант пристроит их в другую комнату.

— У меня нет других комнат, — поспешил Чугунов. — Делай, что тебе велят. Ты комсомолец, будешь на них влиять…

— Ну да! Вон Иван Маслов… Как на него ни влияй, все равно метит, как бы обратно в колхоз улизнуть. И эти убегут. Я их знаю… — Он презрительно хмыкнул и подмигнул мне: — Убежишь, а?

Санька растерянно вертел головой, обиженно хлопая глазами. Сергей Петрович молчал, испытующе наблюдая за нами, а у Чугунова вдруг азартно заблестели глаза.

Мне стало жалко Саньку и обидно за себя — может быть, самый последний парнишка, а важничает перед тобой, еще командовать вздумает. Память подсказала мне отцовский завет: «Не робей. Раздвигай все пошире — и ступай». Я тогда понимал слова эти буквально и, придвинувшись к Никите, глухо, с легкой угрозой выговорил:

— А ты не зазнавайся! Подумаешь, птица какая!..

Санька тут же воспрянул духом и поддержал меня.

— К себе не пускай! — крикнул он. — А дом этот не твой. Вот поселимся и будем жить, тебя не спросимся!

Я отстранил Никиту и шагнул в коридор:

— Где ваша комната?

Никита перестал жевать и попятился.

— Чего вы? — удивленно спросил он и рассмеялся.

— Вот и договорились, — обрадовался Сергей Петрович. — Веди их, Никита, пои чаем…

Сергей Петрович ушел, а Никита повел нас в комнату. После сумрачного коридора она показалась нам неожиданно веселой, теплой и просторной. У стен, выкрашенных в голубой цвет, стояли четыре железные кровати, по-солдатски строго заправленные клетчатыми одеялами, рядом с ними — тумбочки, у окна — стол, накрытый белой скатертью; на нем — большой медный чайник. Несмотря на полдень, в комнате горел свет. В оконное стекло слабо ударялась ветка молодой сосны.

— Располагайтесь, — просто сказал Никита, как будто между нами не произошло никакой размолвки. — Занимайте койки. Эти две — наши, а эти свободные. Я сейчас приду. — Он взял со стола медный чайник и мягко, точно шар, выкатился из комнаты.

— Ты в самом деле вздумал уехать отсюда? — обеспокоенно спросил Санька, когда мы остались одни.

— А ты?

— А чего нам торопиться? Поживем немного, оглядимся, не понравится — укатим в город: дорогу теперь знаем. А пока поживем… Раздевайся.

Я разделся, повесил на вешалку короткий ватный пиджак одернул рубашку, пригладил ладонями волосы и сел столу. Чувство одиночества и заброшенности теснило грудь… Никита принес кипятку и стал разливать его в жестяные кружки и граненый стакан.

— Чаю только нет, — предупредил он с сожалением. — Откуда прибыли?

— Волжане мы, — охотно пояснил Санька, развязывая мешок и раскладывая на столе яйца, пресные сдобные лепешки, оставшиеся куски вареного мяса, завернутые в чистую тряпицу. — У него мамка дома осталась, а у меня дедушка. А ты откуда?

— Я здешний, заводской.

— И родился здесь?

— Здесь. И вырос здесь, и мать с отцом здесь живут, — объяснил Никита. — Семья у нас большая, а комната маленькая, тесно. Скоро новый дом отстроят, отцу квартиру дадут, тогда перееду отсюда… — Он осторожно, чтобы не обжечь губы, отхлебывал из кружки горячий кипяток, разговаривая, щурил синие глаза и доверчиво, простодушно улыбался.

— Ты на кого учишься? — допытывался Санька.

— На кузнеца. Вместе с отцом в цеху работаю.

— А на столяра можно?

— Можно. А ты на кого думаешь учиться? — спросил меня Никита.

— Тоже на столяра, — ответил я. — У меня отец был столяр…

— Можно и на столяра, если хочешь, — согласился Никита. — А хочешь, учись на слесаря, на токаря, электрика… Выбирай, что по душе.

— А что делают на заводе?

— Как что? Работают.

— А чего работают-то?

— Для колхозников машины выпускаем, — пояснил Никита.

В тихих коридорах послышался топот ног, смех, возня и хлопанье дверей. В комнату ввалился Иван Маслов, косолапый увалень с оттопыренными ушами и большими мягкими губами. Он степенно поздоровался с нами за руку и не спеша стал раздеваться.

Следом за ним влетев девушка в расстегнутом пальто; в одной руке она держала желтый портфельчик, в другой — красный берет. По озорному блеску зеленоватых глаз было видно, что она хотела сообщить Никите какую-то новость, но, увидев нас, замолчала. Потом остановила на мне взгляд и сказала насмешливо: «Новенькие? Эх, какой! С хохолком!» — и метнулась обратно. Я успел заметить ее тугие косы, крупное родимое пятнышко на шее и капельки дождя на волосах.

Никита пояснил:

— Лена Стогова, командир наш, староста.

Некоторое время мы все молчали.

— Скучно, чай, здесь, — вслух подумал Санька. — Пойти некуда…

— Ну конечно, — с иронией подтвердил Никита. — Ведь вы привыкли ходить в театры, в парк культуры…

Иван внезапно хмыкнул в кружку, обдав нас брызгами.

— В деревне хоть в ночное съездишь, на рыбалку, — возразил я.

— А здесь? Сколько угодно: Волга рядом, лес — тоже. Можно на лыжах кататься, на охоту ходить. Попроси Сергея Петровича, он и раздумывать не станет — возьмет.

— А Сергей Петрович кто? — живо спросил я.

— Секретарь партийного комитета. И еще физкультурник он, лыжник и охотник.

— Для охоты ружье надо, — сказал Санька.

— И собаку, — вставил Иван Маслов, налегая на «о».

— Можно и без собаки.

— Ну да, — не соглашался Иван. — Хорошая собака на охоте, знаешь, получше ружья. — И вздохнул с сожалением: — У нас вот дома собака — это собака!.. «Жулик». Породистая! Вислоухая, хвост саблей, мохнатая. Одним глазом моргает чаще, вроде как подмигивает кому…

Никита недоверчиво покосился:

— Это почему же?

— Кто его знает! Укушен он. Вот лежит он, скажем, на крыльце, дремлет… Скажешь ему: «Жулик, воры!» Он и ухом не поведет. «Жулик, волк!» Лежит. А как только крикнешь: «Жулик, пчелы!» — сразу вскидывается и со всех ног в воду. Страсть как боится пчел; когда щенком был, пчела его укусила в нос и в глаз — и сейчас помнит…

— Это бывает, — согласился Санька.

Никита усмехнулся:

— На охоте ему скажешь: «Заяц!», а он в это время пчелу завидит — и в воду?

— Ну, зачем же? — обиженно протянул Иван. — Его отец вышколил ого как! Однажды повадился он яйца красть. Прибежит на двор, курицу с гнезда сгонит, а яйцо съест. Мать ругается: «Убить, — говорит, — его черта, не грех!» Отец вздумал его отвадить. Вечером сварил в самоваре яйцо, подозвал Жулика и горячее-то сунул ему в пасть, а челюсти-то сжал. Ох, как он взвыл! И скажи на милость, после этого, знаешь, ни одного яйца в рот не брал. Зато кур стал рвать. У соседей всех кур перевел: сильно он их возненавидел за то яйцо…