— Чьего доверия-то? — крикнул я. — Твоего, что ли?

— Вот именно, моего.

— И без твоего доверия проживу!

Фургонов выразительно посмотрел на Алешу Ямщикова: дескать, уйми. Тот опять стукнул донышком карандаша о стол и предупредил:

— Ракитин, я тебе не давал слова. Говори, Фургонов.

Болотин что-то прошептал Фургонову на ухо. Тот, выслушав, тряхнул чубом и опять поднял руку:

— И потом я хочу проверить политическую зрелость вступающего. У меня имеется к нему вопрос. — Фургонов сурово свел брови, подождал, когда наступит тишина, и прогремел, обращаясь ко мне: — Что такое коммунизм? Вот мой к тебе вопрос…

Я даже испугался: в самом деле, что такое коммунизм? Знал, что это эпоха такая, которая наступит следом за социализмом, а как, что — не знал. А ведь комсомолец, наверное, обязан это знать…

— Ты сам-то знаешь ли? — крикнула Лена Фургонову.

— Не обо мне вопрос на повестке дня, — отмахнулся он и наклонился к Болотину, который шепнул ему что-то. — Коммунизм — это мечта человечества! — победоносно объявил Фургонов. — Вот что это такое! Понятно?

В защиту прозвучало несколько голосов, потонувших в хоре возражений, и взрыв смеха вызвало замечание мальчика Вали Жбанова:

— Он за маленьких заступается!..

Ребята ждали, что скажут Лена и Никита. Те сидели рядышком и переговаривались. Никита убеждал ее в чем-то. Лена хмурила брови, очевидно, не соглашалась с ним. Потом они замолчали — должно быть, договорились.

Лена попросила слова, встала, привычным жестом закинула косы за спину.

— Помните, как Сергей Петрович Дубровин сказал: замечайте, ребята, если человек живет вместе с другими, а занят только собой, только он один лучше всех, то этот человек и в другое время… ну, в минуту испытания, что ли… тоже будет думать только о себе. А это… — она замялась, как бы подыскивая слова, вспыхнула, потом повернулась ко мне и мягко заговорила: — Согласись сам, Дима, ведь правда, что ты еще не подготовлен? Вот сможешь ли ты пойти на все, куда хочешь, хоть на костер, во имя нашего дела, во имя Родины, революции… если потребуется, конечно… если встанет так вопрос?..

— А ты пойдешь? — запальчиво крикнул я.

— Пойду, — просто сказала Лена и, вскинув голову, посмотрела в глаза мне ясным, непреклонным взглядом.

Конец затянувшемуся обсуждению и пререканиям положил Никита. Он поправил поясок и застегнул ворот косоворотки; глаза, перестав улыбаться, потемнели. От неторопливых его движений, от пристального взгляда повеяло вдруг уверенностью и незнакомой мне силой. В классе водворилась тишина.

— Я думаю, ребята, Фургонов правильно сказал: пусть Ракитин присмотрится к нашей комсомольской жизни и кое-чему поучится… — При этих словах Фургонов расцвел, ухмыльнулся, обнажив ряд мелких, плотно посаженных белых зубов. Но лицо его вытянулось, когда Никита добавил: — Хотя эти слова можно отнести и к самому Фургонову: он также задается, оторвался от коллектива да вдобавок ко всему прогуливает… Но про Диму Ракитина он сказал правду, и я к его словам присоединяюсь…

Никита оборвал последнюю нить надежды; он показался мне в эту минуту новым, слишком взрослым и чужим. Сердце сжалось и покатилось куда-то вниз.

Когда Алеша Ямщиков, голосуя, спросил, «кто против», я увидел множество рук, скрывавших лица ребят. А Фургонов протянул обе, как оглобли, направив их прямо ко мне. Он усмехался. Еще бы секунда, и я кинулся бы на него с кулаками: отныне, решил я, он мой заклятый враг. Но я не кинулся. Я выбежал из класса, по привычке оттолкнув кого-то от двери.

Темнело, когда я вышел из школы. Бросилась в глава заводская труба, одиноко торчащая среди цехов и похожая на ствол огромной пушки, вскинутой ввысь. Мокрые, текучие облака, задевая за трубу, впитывали в себя дым и, закопченные и отяжелевшие, никли книзу; казалось, еще немного — и на землю опрокинется черный от сажи ливень.

Эх, до чего же тоскливо остаться вдруг одному! Хотелось уткнуться в плечо матери и заплакать. Но мать была далеко, она даже не знала, как горько было ее сыну… И захотелось бежать от этого места туда, на Волгу, к ней…

Сначала меня догнал Санька. Он страдал больше моего, как будто он был виноват в том, что меня не приняли в комсомол. Поеживаясь от ветра, пряча подбородок в воротник, он преданно заглядывал мне в лицо, утешал:

— Ну не приняли, ну и ладно… Подумаешь!.. В другой раз примут.

Что-то тепло и сладко шевельнулось у меня в груди и заныло. Мне хотелось обнять своего хорошего, доброго друга. Но вместо этого я вдруг заявил:

— Поедем завтра домой!

Санька отшатнулся. Я знал, что ему не хотелось уезжать, и видел, как трудно отказать мне.

— Я не поеду отсюда, — пролепетал он еле слышно. — Чего я поеду?..

— А говорил!.. — упрекнул я.

Он сморщил нос, пересиливая боль, и уже твердо заключил:

— Нет, Митяй, я не поеду с тобой. И ты не уезжай…

— Ну и оставайся. Без тебя дорогу найду.

Мы продолжали идти молча. У проходной нас догнали Никита и Иван Маслов. Никита, как ни в чем не бывало, повис на наших плечах, давая этим понять, что он не хочет разговаривать о только что окончившемся собрании.

— Нагрянем, что ли, к моим родителям всем скопом?

После уроков мы частенько заходили к Добровым что-нибудь поесть или просто посидеть.

— Я не пойду, — сказал я.

— Он домой собрался, — пояснил Санька.

— Надолго? Не забывай нас, пиши, — ухмыльнулся Никита и добавил серьезно: — Я же говорил, что ты сбежишь…

— Не вынесла душа поэта, — вставил Иван, как всегда плетясь сзади и прислушиваясь к нашему разговору.

Выйдя с завода, Никита еще раз спросил:

— Пойдешь ужинать? Ну, как хочешь…

Втроем они свернули с дороги и по тропе направились в рабочий поселок. Я опять остался один. Мне хотелось, чтобы Никита еще раз позвал меня, я с готовностью согласился бы. Но они скрылись в соснах, ни разу не оглянувшись.

Решение пришло мгновенно. Свернув на тропу, я побежал к общежитию, в запальчивости повторяя про себя: «Ну и ладно, не зовите! Это даже хорошо, что вы меня не звали, — уеду без помехи». Из темноты донесся неясный возглас, как будто меня кто-то позвал: «Дима!» А может быть, мне это только показалось.

В общежитии, сталкиваясь на лестнице со встречными, перемахивая через две-три ступеньки, я влетел на свой этаж, отпер дверь, не раздеваясь, прошел к кровати и выдвинул желтый фанерный баул. Я торопливо напихал в него свои скудные мальчишеские пожитки, все без разбору, и, не оглядываясь, вышел — надо было успеть на дежурный поезд. По лестнице я спускался медленно, чтобы ребята ни в чем меня не заподозрили. Но как только захлопнулась входная дверь, спрыгнул с крыльца и припустился к станции.

Я спотыкался о корни, точно деревья не хотели меня отпускать, баул стукался о стволы.

Не успел я достигнуть насыпи, как впереди уже замелькали освещенные окна вагонов. Поезд ушел. Я чуть не заплакал от отчаяния. Баул выскользнул из рук, ударился о шпалу и откатился. Я поставил его в тени сосен на попа и сел на него, твердо решив дожидаться следующего поезда.

Прошло несколько минут, которые показались мне бесконечно длинными, изнуряющими.

Кругом было тихо и темно, понизу тянуло сыростью, изредка с ветки падала на шею капля, жгла холодом, вызывая дрожь. Я представлял, как мои друзья рассаживаются вокруг стола в теплой комнате и как мать Никиты угощает их ужином.

Потом я представил свою мать, ее глаза, руки, и мне стало немного теплее и не так тоскливо. Вот она обрадуется, когда появлюсь! Тонька запрыгает вокруг меня козленком. Я расскажу им все начистоту.

Неожиданно позади меня в лесу послышались знакомые голоса. Вот две неясные фигуры — это были Санька и Никита — пересекли железнодорожное полотно, и каблуки застучали по деревянным доскам платформы. Иван остался стоять по эту сторону насыпи, где находился я.

— Чисто, — проговорил Никита, дойдя до конца платформы, — успел на поезд.

— Неужели сбежал? — с сомнением отозвался Санька.