— Да, надо бежать, — решил я.

Ветер ударил в грудь, швырнув в лицо пригоршни холодной воды. Молнии острыми саблями неустанно рубили тучу. Гром начинался где-то далеко, потом подкатывался и обрывался, будто стадо огромных животных с копытным стуком мчалось по степи и, добежав до реки, перемахивало с одного берега на другой; казалось, если присмотреться, то в блеске молнии над головой можно было увидеть их распластанные тела.

Скользя по грязи, мы взобрались на гору, потом побежали к домику Митроши. Одежда промокла и прилипла к телу. Как я ни ругался, Тонька не захотела от нас отставать и сейчас вела нас, каким-то чутьем угадывая дорогу.

В избушке горела лампочка. Желтоватый язычок пламени освещал бревенчатый угол, широкую лавку и деревянную кровать. Когда мы вбежали в домик, Митроша грозно спросил:

— Вы что?

— Бакен сорвало, дядя Митроша, — сказал я.

— Вижу.

— Пойдемте ставить.

Митроша потоптался возле нас; деревянная нога настойчиво долбила пол, глаза горели сумрачно и вопросительно.

Потом сорвал с гвоздя брезентовый плащ и стал натягивать его на плечи.

— А не боитесь? — испытующе спросил он, наступая на меня.

— Мы не маленькие.

Никита откинул назад мокрые волосы, решительно шагнул к двери:

— Пошли!

Потоки воды, словно большие мокрые ладони, хлопали по крыше, по стенам, по окну избушки, и она вздрагивала и гудела; в открытую дверь ворвались рев грозы, мелкая водяная пыль, запах мокрой травы.

Мы прихватили бакен, шест и гуськом соскользнули к воде, к тому месту, где волны рвали прикованную на цепь лодку. Ветер валил с ног. Пока Митроша отпирал замок, я в отчаянии крикнул Тоньке:

— Вернись в избу! Ну чего ты суешься везде?! Утонешь еще!

На этот раз меня поддержал и Никита:

— Останься, Тонька!

— Вот еще! А кто будет воду из лодки вычерпывать? — прокричала она ему в ухо. Вода струилась по ее лицу, косицы намокли и уныло повисли. Она первая прыгнула в лодку и села прямо на дно, отыскивая черпак.

Я готов был заплакать от ее упрямства. И так было страшно, а тут еще она… Перевернет лодку, и считай пропал. Захлестнет волной. Вместе с тем незнакомое чувство победы над своим страхом делало все тело упругим, гибким, ловким.

— Садитесь на весла, — приказал Митроша, шестом отталкиваясь от берега.

Грести было трудно, волны били в бок, поворачивали и относили лодку в сторону; она то проваливалась вниз, запрокидывая корму, то, вскинув нос, забиралась на гребень. Мы гребли, напрягаясь изо всех сил. Иногда весла скользили поверху, и тогда Митроша, сидевший на корме, закрывал лицо руками от брызг, морщился и что-то рычал, всматриваясь в бушующую муть, — он не узнавал места, где стоял бакен.

Наконец Митроша будто определил стоянку: вспышка молнии озарила знакомую березу, гнущуюся под ветром на берегу, — и бросил якорь. Потом он взялся за шест, чтобы промерить глубину, но как только опустил шест в воду, его сейчас же выбило из рук волной и унесло. Бакенщик выругался и вопросительно поглядел на меня.

Я понял, что он хотел. Держась руками за борт, я спрыгнул в воду, чтобы прощупать ногами дно. Вода была теплая, всплески хлопали по щекам, заливали уши. Перебирая руками по кромке борта, я обошел вокруг лодки; голова бакенщика нависла надо мной и спрашивала:

— Достал?

— Нет еще.

В одном месте ноги коснулись зыбучего песка, и я обрадованно известил об этом Митрошу.

В это время лодку рвануло вверх, край ее выскользнул из рук, и в одно мгновение течение отбросило меня в сторону. До меня донесся дикий, пронзительный визг Тоньки: «Митя!» Я закричал в ответ, но вода плеснула в лицо, и вместо крика получился захлебывающийся кашель. В блеске молнии на секунду мелькнула лодка, качнулись фигуры людей в ней, и все пропало во тьме, как в пропасти. Страх сковал тело. Ни ногой, ни рукой нельзя было двинуть, одежда увеличивала вес, а волны, ветер и дождь, кажется, усиливались, толчками швыряли из стороны в сторону, течение несло. Набухшие водой сандалии тянули книзу, точно камни. «Вот так тонут… — пронеслось в голове. — Закружит, затянет… Унесет и не найдут…» На какой-то миг я увидел вдруг мать: ласковая и добрая, стоит она на крыльце, освещенная утренним солнцем, и кормит цыплят кашей. Я опять закричал напрягаясь:

— Мама!

В шуме грозы я даже сам не расслышал своего голоса. Кричать бесполезно: никто не услышит, только попусту буду терять силы. Помощи ждать неоткуда, — кругом бурлящая вода, которая крутила меня, затягивая вниз, да темнота. Надо надеяться только на себя. И главное, не терять самообладания. Прежде всего надо сбросить сандалии, — дурак, прыгнул в воду прямо обутым! А они, как назло, присосались к ногам. Нырнув, я отодрал одну сандалию руками, потом, захлебываясь и кашляя, засунул под задник большой палец второй ноги и тоже кое-как сорвал. Стало намного легче.

Ветер дул встречь течению, и волны были высокие, острые, ломаные и злые. К ним невозможно было приноровиться. Они будто ждали, когда я вынырну, чтобы снова ударить меня по голове. «Надо экономить силы. Только бы суметь продержаться на поверхности, лучше в вертикальном положении, а течение прибьет к берегу», — думал я, вглядываясь в темноту. Но берега не видно, будто его и не было совсем. Прошло всего несколько минут, а мне казалось, что я болтаюсь тут всю ночь. Вода била по глазам и Мешала дышать.

Сверху, из темноты, судорожно ломаясь, стремительно упала молния, врезалась в воду неподалеку от меня; мне показалось, что она даже зашипела. В дрожащем свете ее берег в отдалении выглядел нагромождением каких-то скал; он несся куда-то в сторону, призрачный и манящий. «Доберусь до него. Доплыву!»

Я уже успел несколько освоиться с этой обстановкой. Страх прошел, и сил как будто прибавилось. Теперь у меня была уверенность, что спасусь. Какая-то коряга толкнула меня в бок острым корнем. Я ухватился было за нее, но она, тяжелая и намокшая, плыла под водой, и мне пришлось оттолкнуть ее. Начал потихоньку подгребать к берегу. Казалось, он был совсем рядом, но я все плыл и плыл, борясь с волнами, а берег все отдалялся, уходил в темноту. Начала одолевать усталость; пробовал лечь на спину и отдохнуть. Вдруг неожиданно совсем рядом прозвучал гудок парохода. Это было спасение! Но кричать — не услышат. «Надо зацепиться за борт баржи. Только бы не угодить под плицы — сомнет!..» Огни буксира, качаясь, проплыли мимо, и баржа лишь задела за плечо. Я не сумел за нее ухватиться. Меня несло течением…

Оставалась одна надежда: за селом выступал из воды продолговатый песчаный остров, поросший ивовым кустарником, — с одной стороны его огибала река, с другой он отделялся от берега протоком. В детстве мы пропадали на нем по целым дням. Только бы попасть на него — и я спасен… Но что-то долго нет этого острова. Уж не протащило ли меня мимо?.. Я уже перестал грести — не было сил; лишь бы удержаться на поверхности воды, которая била и швыряла меня из стороны в сторону. Гроза не унималась, вспышки молнии на секунду разрывали темноту, но она опять плотно смыкалась над головой и, мокрая, ветреная, вязкая, давила на меня тяжело и гнетуще. Я все чаще захлебывался, все труднее было откашливаться, я задыхался от усталости…

Но вот ноги коснулись дна. Едва выполз на песок — ноги остались в воде, — кинулся в него носом, закрыл глаза. Дождь сек затылок, стало холодно от ветра, но двинуться я не мог. В полузабытьи перед глазами встала избушка бакенщика… Что там с Тонькой, Никитой, Митрошей?.. Тонька, наверно, бегает по берегу, плачет, она ведь может кинуться за мной в реку… Я должен туда идти. Это необходимо. Сознание этой необходимости, воля заставили меня оторваться от песка. Я собрал последние силы, поднялся и, качаясь от ветра и усталости, побрел по левому краю острова, туда, где проток у́же.

Вскоре я наткнулся на иву — она всегда служила нам маяком, когда мы переплывали сюда. Я обнял ствол ее, будто повстречался со знакомым человеком. Очень хотелось есть, казалось, проглоти я кусочек хлеба, и сил бы мгновенно прибавилось.