— Не наш, — тихо отметил Чертыханов. — Похоже, из дивизии.
Я бросился к разведчикам.
— Дорогие мои!.. — Я обнял и поцеловал сначала сержанта Гривастова, потом Кочетовского. Они стояли, вытянувшись, несколько смущенные моим порывом; грубый шов на груди, вдоль всей гимнастерки Гривастова уже в нескольких местах разошелся, и в дырки проглядывало тело. — Вы очень помогли всем нам. И себе… И от всех бойцов нашей группы, от всех товарищей ваших спасибо…
— Служим Советскому Союзу! — глухо, голосом, перехваченным волнением, ответили разведчики.
Кочетовский прикрыл свои лихие глаза, дернул четко очерченными, хищными ноздрями. У Гривастова вздулись на скулах и затвердели бугры, он с трудом разжал зубы, промолвил:
— Товарищ лейтенант, посылайте нас на самое трудное… невозможное…
— Пока живы, не подведем, — добавил, Кочетовский. Гривастов поднял на меня большие, в мохнатых ресницах, мрачные и в то же время добрые глаза.
— Только не вспоминайте о прежнем… — И провел большим пальцем по шву на гимнастерке, как бы напоминая мне о первой нашей встрече.
Капитан с нестрижеными унылыми усами, обращаясь к полковнику Казаринову, сказал:
— Полковой комиссар Дубровин просит вас пройти к нему.
— Где он?
— Вон в том перелеске. — Усатый капитан усталым взмахом руки показал вдоль улицы; улица, спустившись под уклон к речушке, взбегала за мостиком на гору, к черневшему на горизонте леску.
Три красноармейца с винтовками наперевес вели через мостик группу пленных фашистских солдат. С горы скакали два всадника.
— Комиссар едет сюда сам, — сказал капитан с черными усами и шагнул от повозки навстречу подъезжавшим.
Обогнав группу пленных, всадники подрысили к подводе полковника Казаринова. Я еще издали увидел Сергея Петровича на темно-серой лошади; он держался прямо и крепко, точно влитый в седло. У меня сладко заныло сердце, когда я близко увидел его лицо, его совсем уже серебряные виски, видные из-под фуражки, русые, негустые, тоже тронутые сединой усы и мягкие, внимательные глаза, окруженные мелкими усталыми морщинами. Изменился он, наш учитель; не то чтобы постарел, а стал строже, суровее.
Сергей Петрович легко сошел с коня, бросил повод ординарцу, оправил гимнастерку, — он казался высоким, стройным и властным. «Дзержинский» — не без гордости опять подумал я о нем. Меня он не узнал, конечно: военная форма и эти два месяца, равные годам, должно быть, сильно изменили меня. Сергей Петрович приблизился к повозке полковника Казаринова.
— Здравствуйте, товарищ полковник! — Сергей Петрович протянул Казаринову руку. — Полковой комиссар Дубровин. — Полковник назвал себя. — Нынче ранены?
— Нет, нынче пронесло… — Казаринов чуть приподнял перевязанную ногу, пошутил: — Еще две-три такие операции, как эта, и рана заживет. Победы действуют не хуже лекарств…
— Что за часть? — спросил Сергей Петрович.
Казаринов усмехнулся:
— Часть не часть, соединение не соединение… А так, с миру — по нитке, с подразделения — по бойцу, вот и набралась воинская единица…
Комиссар на шутки полковника не отвечал: он, видимо, был сильно обеспокоен чем-то. Нахмурясь, тронув кончик уса, сдержанно спросил:
— Вы командир?
— Нет, я в роли старшего советника. Командир — лейтенант Ракитин. Вот он…
Сергей Петрович повернул голову. Я шагнул вперед и приложил руку к пилотке. Сергей Петрович, узнав меня, едва заметно откачнулся назад, словно вздохнул, расправив плечи; брови его едва заметно дрогнули и застыли в изумлении, в неизъяснимом замешательстве. В короткий момент он оценил все, шагнул ко мне и дрогнувшим голосом сказал, протянув руку:
— Благодарю вас, лейтенант, за помощь. — Повернулся к Казаринову. — Извините, товарищ полковник…
Сергей Петрович взял меня за плечо. Мы отошли от группы командиров и бойцов, окружавших повозку полковника, тихо направились к церкви.
— Ваши разведчики говорили что-то о лейтенанте Ракитине, но я не думал, что это ты, Дима…
Я шел, храня стесненное молчание; мне хотелось почему-то закричать: то ли подмывала радость встречи, то ли пережитая минута опасности сказывалась.
С церковной паперти взлетела, фырча крыльями, воробьиная стайка. Сергей Петрович, смахнув зерна овса, сел на гнилые ступени. Я продолжал стоять.
— Как ты изменился, Дима… — тихо проговорил он, все еще изумленно и сочувствующе оглядывая меня своими теплыми черными глазами в сети морщинок. — Трудно?
— Трудности нам не страшны, — отозвался я хмуро, почти враждебно; я понял, что только ему, человеку, который восемь лет учил нас жизни, я могу излить свою боль и получить у него ответы на все мучившие меня вопросы. — Вера в победу поколебалась, вот что.
Сергей Петрович как будто вздрогнул.
— Что ты говоришь, Дима! Если бы ты не верил в победу, ты не стал бы собирать людей, чтобы вывести их и опять поставить в строй…
— Мы победим, я знаю, — сказал я резко. — Но эта победа нам будет стоить миллионы жизней! Кто за это ответит? Вы? Вы, наш воспитатель, виноваты в том, что нам — Мне, Никите, Нине, Фургонову, всем нам, молодым, — так мучительно тяжело сейчас. Вы заверяли нас, что никто нам не страшен, — стоит только топнуть, как любой враг полетит кувырком!.. Почему мы отступаем? За две-три недели на сотни километров! Армия двухсотмиллионного народа! Лучшая армия в мире!
Горькая, яростная накипь обиды и разочарований выплеснулась внезапно и бурно.
Сергей Петрович слушал меня, все более поражаясь, будто не узнавал; он как будто немного растерялся, мой натиск застал его врасплох; сняв фуражку, он вытер платком лоб.
— Гитлер напал на нас вероломно, ты это знаешь… он использовал внезапность…
Я подошел ближе к Сергею Петровичу, бросил отрывисто, срываясь на крик:
— А почему мы дали ему такую возможность — напасть внезапно?! И вот теперь могилами устилаем землю! Я не хочу умирать, я хочу жить!
Сергей Петрович быстро встал, взгляд его сделался сердитым.
— Довольно! — оборвал он меня сухо и властно. — Нашел время для дискуссий… Я рад тебя видеть, хотел с тобой поговорить по душам, а ты набросился на меня с обвинительной речью…
Я стоял перед ним, опустив взгляд.
— Кому же мне сказать об этом, как не вам? — промолвил я тихо, сдерживая слезы.
— Все намного сложнее, чем ты думаешь, Дима, — сказал Сергей Петрович уже мягче. — Мы расплачиваемся сейчас за наше легковерие, за нашу беспечность. С ней, с этой беспечностью, теперь покончено навсегда, она никогда не повторится. Запомни это, пожалуйста… Я рад, что в самые трудные для Родины дни ты не дрогнул, не согнулся. Стоишь! И будешь стоять! — Сергей Петрович принужденно рассмеялся. — А ты говоришь, что я плохой воспитатель. Выходит, хороший, если ты вышел из моих рук вот таким…
По давнишней привычке он погладил ладонью мою щеку, проведя большим пальцем по брови. У меня сразу потеплело в груди, я почувствовал себя перед ним подростком, фабзавучником.
Я улыбнулся виновато и смущенно:
— Сергей Петрович, мы с Ниной поженились.
— Где она? — быстро и с тревогой спросил он.
— У партизан. И Никита там же.
Сергей Петрович обнял меня за плечи, негромко и еще более убежденно повторил:
— Нет, правильно мы вас воспитывали…
Чертыханов помог Казаринову слезть с повозки. Обняв ефрейтора за крепкие плечи, опираясь на костыль-рогатину, полковник медленно приблизился к паперти.
— Думаю, сейчас не до секретов, — обеспокоенно сказал он комиссару Дубровину. — Благоприятный момент упускать нельзя.
— Так точно! — внезапно выкрикнул Чертыханов, подтверждая слова полковника. — Надо крыть дальше, пока неприятель не очухался. А то очухается, навалится всей силой, тогда уж только успевай подставлять бока. А бока у нас и так в синяках.
Сергей Петрович с интересом повернулся к ефрейтору. Прокофий, как бы извиняясь за свое смелое высказывание, тронул ухо широкой ладонью: