— Тьфу, грезится, окаянный. — Проморгался, глаза протер — стоит солдат и еще настойчивей машет. — С-семша, — неуверенно позвал сына Устин. И когда Се-меон подошел, показал на банешку: — Што там?
— Ничо, вроде, нет.
— Ври больше. — Еще раз протер глаза. Исчез солдат, как исчезали вчера чертяки. Тяжело вздохнув, сел на чурбан под завозней. Упер, каки обычно, ладони в колени, локти наружу, и опять подманил к себе Симеона.
— Кого, Семша, делать-то cтaнeм без грузов?
— С грузами все тяжелей, тять. Железа и соли на складах лишь на показ. Мануфактуры и посмотреть даже нет. Чего же возить в приисковые лавки?
— Видать, Семша, с господином Ваницким конец. Возить ему нечего. Ты в Совет там пройди. Обскажи: так, мол и так, уж надвое обоз сократили, всего полета, мол, лошадей запрягаем — и то хоть мякину вози. Обскажи: как же, мол, жить-то, коли грузов-то нет. Погляди-ка за стайку…
— Никого, тять, нет.
— И правда, нет. Готов обоз-то?
Устин знал не хуже сына, что обоз готов к выходу. Все осмотрено, все прилажено. Потому, не дожидаясь ответа Симеона, хлопнул его по плечу.
— С богом, Семша, езжай.
Долго стоял в воротах Устин и смотрел вслед обозу. Затихали скрип полозьев и фырканье лошадей — и вроде бы жизнь уходила из дома Устина. До возвращения обоза из города все заделье строжиться над Матреной да медовуху глушить. Это сызнова, значит, черти да солдаты небритые полезут в глаза.
«С Ваницким, видать, покончено, — думал Устин, — и с новой властью не ладится. Народная же зовется. Я тоже народ, а вот по разным дорогам идем».
Закрывши ворота, побрел Устин к дому, а в голове все та же думка: — Как бы найти к новой власти отмычку. «Егорша власть хвалит, расейские хвалят, приискатели хвалят. Стало, и мне надо как-то подладиться к ихней власти».
Открыл дверь в темные сенцы, где развешена на стенах всякая всячина: лагуны, хомуты, вожжи, сети, решета. Полета хомутов в конюшне висят, а праздничный, весь в серебряных бляхах — в сенцах, на деревянном гвозде, чтоб вошел человек и сразу видел, кто тут живет. И лагуны и решета для обихода другие есть, в кладовой, а эти повешаны для уважения.
Только шагнул Устин через порог, кто-то тронул его за плечо. Оглянулся — солдат! Мать честная, ну, скажи, как живой. В шинелке без ремня. Морда небритая… Папаха на глаз надвинута.
— Свят, свят, — левой рукой закрестился Устин. Бог может и не понять, какой рукой крестится, а правой для верности — нечистому в ухо. Слетела с солдата папаха и вскрикнул Устин:
— Сысой?
— Тс-с-с.
— Устинушка, што там стряслось? — послышался голос Матрены. — Парашка, поглядь, што там в сенцах. — Слышно было, как в кухне по полу прошлепали босые ноги батрачки и дверь начала отворяться. Сысой в два прыжка очутился в сенках, навалился плечом на дверь и зашипел:
— Ври, Устин, что хочешь, а ее сюда не пускай. Дело есть к тебе. Важнейшее дело, — торопливо шептал Сысой. — Но такое… Увидят меня сейчас — и тебе будет худо. Понял?
— Гм… Пошла прочь, Парашка, потом позову, — закричал Устин.
Губы Сысоя стянуло от холода и сгорбился он в шинелешке, как чесоточный кобель.
Пришлось загнать Парашку в подполье, вроде как за сметаной. Тем временем окоченевший Сысой, прошмыгнул через кухню в кабинет Устина и, плюхнувшись на пол, начала стягивать с окоченевших ног серые валенки. Затем поднялся, распахнул шинель и припал грудью к горячей печке.
— Я… я к тебе… Устин Силантич, с важнейшим поручением от господина Ваницкого…
В свое время Сысой по приказу Устина привез в Рогачево письменный стол. Суконце, как добрая озимь в погожий весенний день. Медведи на письменном приборе точь-в-точь как живые. Теперь суконце заляпано. Не чернилами, нет, — чернил отродясь не наливали в чернильницы, — медовухой. На столе грудятся в беспорядке ложки, миски, кружки и чайник. Устин развалился в кресле, а Сысой все не может согреться, все ходит от печи к столу. Отхлебнет горячего чаю, глотнет самогонки и опять обнимает горячую печь.
— Цело утро ходил. Сунусь в ворота — собаки забрешут, а из хомутной возчики выйдут и глотку дерут: «Эй, кто там?» А мороз до кишок пронимает. Потом коней стали поить да кормить… запрягать…
— Ты мне зубы не заговаривай, сказывай зараз, зачем пожаловал? Не то поел — и шагай себе к зайцам в тайгу, через голову кувыркаться.
Сысой задержался возле стола и попытался прочесть что-нибудь на лице Устина. Черта там разберешь.
«Выгонит? Дудки. Выгнал бы сразу».
— Аркадий Илларионович привет тебе шлет.
— Привет? — насторожился Устин. Ваницкий зря приветы не рассылает. Перед тем как прииск отнять, тоже привет присылал.
— Он тебя очень ценит, Устин Силантич.
— Еще б не ценить, такой кус оттяпал.
— Кто старое помянет, тому глаз вон.
— То-то возле Ваницкого все одноглазые крутятся.
Зло укорил Устин, но Сысою сердиться нельзя. Устинов дом единственный в Рогачево, где можно хоть обогреться и переспать. Без Устиновой помощи нечего думать выполнить приказание господина Ваницкого. К тому же с Ванюшкой встречаться — нож острый, а Устин сумеет и от Ванюшки укрыть. Здесь же легче всего разузнать, где скрывается Ксюша.
— Я возле прииска ночью был…
— Не думал, поди, господин-то Ваницкий, што они без насоса робить начнут? А робят. Вот она, власть, аж Ваницкому репицу рвет.
Матрена просунула голову в дверь.
— Зятюшка, Ксюша-то как там живет у тебя? Скучаю я без нее, — губы бутончиком, слезинка дрожит на редких ресницах.
Значит, и здесь Ксюши нет. Ответил вполголоса:
— Хорошо живет. Привет вам большой посылает.
— Есть за што. Есть. Столь я на нее положила труда, столь ночей не досыпала. Может, гостинец послала какой…
Устин махнул рукой:
— Пошла прочь, да постарайся, штоб Ванюшка Сысоя не видел, а то он покажет тебе гостинец. — Налил в кружки самогонки и, усмехнувшись криво, чокнулся с гостем:
— Ну, зятюшка, выпьем еще по одной за Ксюхино счастье, да за новую власть!
— Ты, Устин, хоть и пьешь за новую власть. — Сысой стукнул о стол порожней кружкой, — а дорога твоя не с ними. Аркадий Илларионович наказал: золото мне в земле сохраните.
— В земле? Это, выходит, помпы поджечь, штоб шахту вода затопила. — Расхохотался. — Так помпы с водой, а вода не горит, и у помп двадцать лбов каждую смену стоят. Ложись-ка спать, зятюшка. Вот диван, вот подушка…
— Аркадий Илларионович приказал передать, что не пожалеет денег, если ты остановишь шахту, и быть тебе управителем прииска. Не машись. Скоро вернется царь Николай и спустит шкуру с твоих Егоршей. А способ есть, Устин Силантич. — Сысой поднял рубаху и показал тугой пояс. — Нарочно на себе ношу, чтоб динамит не замерз. Теперь можно спать.
Похолодело внутри у Устина.
— Да кого же ты делать хошь?
— Не знаешь, что динамитом делают? Или, может, пойдешь с «товарищами» в коммунию их? У них, говорят, бабы общие.
Неожиданно под окном хрустнул снег и пьяный голос запел:
— Куда ж она запропастилась, распроклятая дверь?
Ругань. Падение тяжелого тела и испуганный девичий голосок:
— Ванюшенька, родненький, тише ты, ради Христа. Мы еще возле крыльца. Поднимись.
— По-окажь. Это куда мы пришли?
— Домой тебя привела.
Слабые девичьи руки, волокущие к дому Ванечек, Мишенек, везде-то вы одинаковы и везде-то вашим хозяйкам чудится, что их избранный лучший в мире и пьян он сегодня случайно, как случайно был пьян вчера и на прошлой неделе, и никто не понимает его чистую душу. Не ваша ли нежность дарит миру никчемных людишек?
Матрена с трудом поднявшись с пуховика, прошла к входной двери и открыла ее. Услышала тихий испуганный вскрик, увидела, как из сенок метнулась в пургу невысокая тень, а в дверь тяжело ввалился Ванюшка. Шапка завьюжена. Обхватив мать за плечи и, прикрывши веки, затопал ногой.